использование материалов разрешено только со ссылкой на ресурс cossackdom.com

W. Miakiszew

Kraków

Взгляды на языковую природу письменно-литературного языка

Великого княжества Литовского и „руских” земель Речи Посполитой

Письменно-литературный язык, „который в течение нескольких столетий был органом умственной, нравственной и политической жизни народа в ВКЛ”[1] и „руских” землях Речи Посполитой, неизменно вызывает затруднения в своей лингвистической трактовке. Над „руской” и / или „простой мовой”[2] как бы давлеют слова архиепископа Филарета Гумилевского, назвавшего ее „Бог знает каким языком”[3].

Еще сто с лишним лет назад Я. Ф. Головацкий, говоря о „мове”, должен был констатировать: „материал пребогатый, тем не менее суть его не разработана и мало известна (...) То, что писали об этом предмете Колосов, Соболевский, Недешев и др., далеко недостаточно. (...) Ученые до сих пор не решили, на каком наречии писаны эти книги и рукописи, и даже не придумали соответствующего ему названия, довольствуясь общим нарицанием: белорусский, малорусский, литовскорусский, польскорусский, мешаный славянский и наконец кривичский язык”[4].

И хотя в освещении истории, объяснении состава и характера „мовы” наука последнего столетия ушла далеко вперед, „предмет” этот по-прежнему вызывает разнородные интерпретации. Может быть, самое наглядное тому свидетельство – многократно расширившийся со времен Г. Я. Головацкого список именований описываемого языка, заслуживающий внимания уже потому, что многие из определений являются „говорящими”, т. е. подчеркивают если не главную, то важную содержательную черту нареченной материи. Правда, эта суть – даже будучи поделенной в представлении на подчеркивание либо „мовной” природы, либо „мовных” функций – всякий раз представляется разной, что видно хотя бы из простого перечисления названий, которые, сгруппировав тематически, попробуем воспроизвести в порядке относительной хронологии появления на свет.

Первую робкую пробу такого рода терминотворчества можно усмотреть еще у Лаврентия Зизания, толкующего в „Лексисе” слово „катехизис” – „по-литовски оглашение”[5]. Сам книжный характер „литовской” параллели скорее предполагает ее не диалектное употребление[6]. Впоследствии в 1819 году литовско-русским называет письменно-книжный язык ВКЛ И. П. Кеппен[7]. Начинание библиографа нашло поддержку лишь у современников: М. Т. Каченовского[8], М. А. Максимовича[9] и И. П. Сахарова[10] и, возможно, сказалось на позиции известного историка права И. Н. Даниловича, определившего язык третьего Литовского Статута уже русско-литовским наречием, да к тому же испорченным[11].

В XVII веке в Московской Руси отмечается понятие белорусский язык. Оно сопровождает, в частности, переводы сочинений И. Галятовского „Небо новое” (1665) и К. Транквилиона-Ставровецкого „Зерцало богословiи” (1692) (в последнем случае в варианте „съ бŠлоросiйскаго языка”[12]); а также встречается в „Граматичном изказанiи” Ю. Крыжанича (1666)[13]. Поскольку значительного распространения этот термин тогда не получил, его второе рождение следует соотносить уже с началом XIX столетия. В 1813 году В. С. Сопиков по отношению к языку ряда напечатанных в ВКЛ книг использовал определение белорусский, интерпретируя это понятие не очень корретно – как смесь церковнославянского, русского, польского и отчасти литовского[14]. Позднее – уже без издержек в трактовании – к именованию белорусское наречие обращаются Ф. И. Буслаев, Е. М. Огоновский, И. Недешев, П. В. Владимиров и другие исследователи[15]. К концу XIX века Е. Ф. Карский, как он сам пишет, „разве для отличия от современного белорусского” трансформирует термин в старобелорусский язык[16], давая начало распространению понятия главным образом среди исследователей-соотечественников – нередко в варианте с уточняющими эпитетами: старобелорусский литературный[17], старобелорусский литературно-письменный[18].

С опорой на активно используемые в XVI-XVII веках самоназвания руський языкъ, руский езыкъ, руска мова, по-видимому, терминологически трактует понятие руски Памва Берында. Автор „Словенороського лексикона” противопоставляет „рускую” речь (т. е. книжную „просту мову”) „волынской” (украинской) и „литовской” (белорусской)[19]. Много позже – на рубеже XVIII-го и XIX-го столетий – определение ruski język появилось в трудах польского историка права Т. Чацкого[20]. И хотя в толковании самого явления поначалу были большие неточности (ср. у С. Линде: „Wyraz ruski jezyk, częstokroć niewłaściwie, przynajmniej niedość śćisle się używa, nawet nasz Czacki miesza go z jednej strony z cerkiewnym, z drugiej – z rosyjskim”[21]; у Фр. Сярчиньского: „język ruski, którego Ruś polska i litewska w pismach i mowach swoich używała i dotąd używa, nie był różny wcale od rosyjskiego i grecko-cerkiewnego”[22]), выбор термина оказался удачным, понятия утвердились в польской науке[23] (ср. С. Пташицкий[24], Т. Лер-Сплавинский[25], Я. Янов[26]), во многом избавив местных ученых от терминологических разногласий.

В 1816 году со ссылкой именно на польскую языковую практику в России термин руський пустил в оборот М. Т. Каченовский: „перевожу (польское ruski): руський язык, чтобы не смешивать с нашим русским; ... под руським же разумеют они (поляки) употребляемый жителями губерний: Минской, Киевской, Волынской и Подольской”[27]. Чуть позже Н. И. Греч наполнил понятие более узким географическим содержанием, приравняв руський к белорусскому (руський или белорусский)[28], с чем, конечно же, не согласились украинские ученые, еще в конце XIX – начале ХХ вв. утверждавшие, что „так звана руська мова XIV-XVII вiкiв – це мова головно українська, а не бiлоруська”[29]. И хотя споры сторон относительно больших / меньших прав на языковое наследие ВКЛ и „руских” земель РП и сегодня окончательно не улеглись, со второй половины XX века руськая мова в основном трактуется как общая белорусско-украинская[30].

В 1829 году в статье А. Повстаньского появляется термин język polsko-ruski[31]. Возможно, вне зависимости от этого спустя 15 лет определение польско-русский язык применительно к „простомовным” текстам и книгам используют такие авторитеты как С. П. Шевырев[32] и А. Х. Востоков[33]. Однако этот термин очень быстро выходит из употребления. Разве что его отголоски можно усмотреть в выступлении М. Рудзиньской на II Съезде Славистов. Язык ВКЛ представляется здесь как „jakiś twór «rusko-polski». Nie są formy ani ruskie, ani polskie, są to wyrazy polskie w wymowie ruskiej, a o budowie morfologicznej polskiej lub ruskiej”[34].

Известный предшественник польской исследовательницы в оценке смешанного характера „простой мовы” – О. Бодянский – в 1846 году использовал в качестве названия громоздкое письменный язык Великого княжества Литовского[35].   Первольф[36]: письменный язык литовской Руси; М. Лесюв: ukraińskiego języka pisanego[37]. Гумецкая: староукраинский письменно-литературный язык[38], Аниченко: литературно-письменный язык ВКЛ (с. 41-42).

Во второй половине XIX века на главные роли выходит термин западнорусский язык. Это понятие имело непосредственную связь с идеологией „западнорусизма” – культурно-идеологического течения, ставящего целью сохранение белорусской народной идентичности при признании доминирующей роли великорусского центра. И хотя в работах главного идеолога течения М. Кояловича упомянутое словосочетание встречается только в 1864 году[39], термин попадает на страницы печати раньше: напр., во вступлении к изданию второй редакции Литовского Статута И. Беляев говорит о языке памятника как о старинном западнорусском наречии[40]. Кроме двух представленных опеределений фиксируется также вариант, предложенный Ф. Чарнецким древне-западно-русский язык[41]. „Iмперской (как нередко сейчас оценивают) назвы”[42] не гнушались А. И. Соболевский[43], Е. Ф. Карский[44], А. А. Назаревский[45]. Несмотря на осознание присутствия в термине политической подоплеки, допускали его использование Ф. П. Филин[46], В. В. Аниченко[47] и Л. Л. Гумецкая[48]. В отличие от почти всех прочих это понятие нивелировало „зоны риска”, стирая границы в действии явления на белорусских и украинских территориях, и к тому же охватывало все жанрово-стилистические формы письменно-литературного языка ВКЛ и Южной Руси.

Гораздо больше претензий на утверждение идей имперского толка давал термин язык русский (читай: великорусский). Манипулирование омофоничностью названий русcкий – рус(ь)кий, приводило к утверждению – в основном в исторических трудах – мнения, что: „господствующим языком в литовском княжестве был русский... его употребляли в священодействии (по Греческому закону), во всех делах гражданских, в общежитии; на нем писали все судебные акты и государственные постановления”[49]; „со времени Гедимина ... этот язык называется естественным его названием, т. е. языком русским, не придумывая для него никакого другого названия, в чем не представлялось тогда никакой надобности”[50]. На таких великодержавных позициях стояли, в частности, цитируемые Н. Г. Устрялов и Ф. Чарнецкий, а также И. Я. Спрогис[51], отчасти И. И. Лаппо[52].

На фоне этих малообоснованных стараний вписать рассматриваемое языковое явление в российскую историю параллельные пробы украинских ученых обозначить в термине правомерную причастность „мовы” к „руським” землям Речи Посполитой выглядели в конце XIX – начале XX вв. достаточно скромно. Разве что Р. Лащенко в своем запале не уступал российским ура-патриотам, стараясь доказать принадлежность Литовского Статута к памятником украинского права, написанным на українской мове[53]. Специалисты же, равно как ученые, более сведующие в языкознании, использовали термины книжная малорусская речь (П. И. Житецкий[54]), литературный южно-русский язык (А. Ефименко[55]) и, наконец, українська лiтературна мова с обязательным указанием конкретной хронологии (И. Огиенко[56]). Эпитет же староукраинский применительно к языку XIV-XVII вв. получает широкое распространение лишь во второй половине прошлого столетия[57]. Староукраинский письменно-литературный язык[58]

Упомянутый же И.Огиенко[59] наряду с В. Н. Перетцем[60] внесли, по-видимому, решающий вклад в своеобразное повышение в ранге самоназвания проста мова, выразившееся в его терминологическом утверждении. Впоследствии это понятие, как известно, стало очень употребительным[61].

В отдельных определениях, звучавших в конце XIX – нач. XX вв., подчеркивался смешанный характер „мовы”: славено-польский язык (ссылка П. П. Вяземского[62]), język polsko-białoruski (Я. Якубовский[63]), польсько-слов’яно-руська мова (И. С. Свенцицкий[64]). Рождение этих именований было подготовлено многочисленными высказываниями ученых того времени, в которых письменно-книжный „западнорусский” язык (в разных своих жанрово-функциональных разновидностях) представлялся как совмещающий „в себе стихию белорусскую, стихию малорусскую и в значительной степени польскую” (И. Недешев[65]); как „полуцерковнославянский, полупольский язык, на котором писали виленские, киевские и львовские ученые 16-17 вв. свои полемические трактаты, школьные учебники, духовныя драмы и т. п. произведения” (А. Будилович[66]); как „смесь белорусского и польского языков, на которой писались в XVI веке в литовско-русском государстве документы, а в XVII веке в Южной Руси литературные произведения” (А. И. Соболевский[67]); как производное „чотирьох елєментiв: 1) слов’янського, 2) офiцiйного канцелярiйного, 3) польського i 4) народнього українського” (И. Огиенко[68]) и проч.

Позднейшие – уже второй половины XX века – терминологические инновации либо акцентировали внимание на общем наддиалектном характере „мовы”: украинско-белорусский язык (ссылка в работе Белодед, Ижакевич, З. Франко[69]), равно как украинско-белорусский литературный (В. Н. Перетц[70], Л. А. Булаховский[71]) или возвышенно-описательное украинский и белорусский шляхетский светско-литературный язык (В. В. Виноградов[72]); либо соотносили языковое явление одновременно с местом и временем его функционирования: юго-западнорусский позднего средневековья (В. В. Виноградов[73]) средневековый западнорусский или старобелорусскоукраинский (оба – А. Л. Хорошкевич[74]).

Успел внести свою лепту в терминологический багаж „мовы” и XXI век, зафиксировав в своих текстах такие нововведения, как белорусский позднего средневековья, средневековый белорусский[75] – (оба А. Е. Рыбаков[76]), а также письменный западнорусский (рутенский) язык (Вяч. Вс. Иванов[77]).

Кроме представленных в обзоре „общих” названий (а к слову сказать, список можно было бы продолжить, но скорее исключительно дилетанскими „терминами” типа западный диалект восточнославянского языка, названный к тому же „самым массовым [и первым государственным] языком” ВКЛ[78]), с очевидной претензией на терминологичность предлагались специальные наименования для канцелярско-актового „мовного” варианта: древний актовый язык Северо-западного края и Царства польского (Н. Горбачевский, 1874[79]), актовый или письменный язык Литовско-русских областей (Головацкий, 1888[80]), актовый или дипломатический язык западной или польсколитовской Руси (Будилович, 1900[81]), западнорусский деловой язык (А. И. Соболевский[82]), старинный актово-схоластический малорусский (А. Крымский, 1907[83]), urzędowy litewsko-ruski (А. Яблоновский, 1912[84]), западнорусский канцелярский (Станг, 1935[85]), славянский канцелярский язык ВКЛ (З. Зинкявичюс, 1987[86]), (международный) деловой украинско-белорусский (Русановский, 1970[87]).

Создавая перечисленные выше термины, их авторы руководствовались разнообразными мотивами географического, этнографического, политического и лингвистического порядка и стремились указать на особый характер языка, который был, по определению И. Франко, „своєрiдним i органiчним витвором дуже незвичайних полiтичних i суспiльних вiдносин того часу”[88].

Несмотря на разницу в именовании явления, ученые сходились, как правило, во мнении об искусственном характере „мовы”[89]; ее распространении в просвещенных кругах общества, в среде тогдашней интеллигенции[90]; не вызывал больших дискуссий тезис о представлении „мовы” как белорусско-украинской общности[91], „одинаково понятной обоим племенам”[92]. Вместе с тем камнем преткновения и поводом постоянных споров продолжала оставаться трактовка языковой основы этого искусственного в определенной мере образования.

Одни исследователи считают, что литературно-письменный язык ВКЛ и „руских” земель РП отражал белорусскую языковую стихию. После того, как такое мнение высказал В. С. Сопиков[93], в среде ученых нашлись несогласные, один из которых, акад. М. Т. Каченовский, так аргументировал свои возражения: „Наши археографы поверили ... Сопикову, которой прежде всех, если не ошибаюсь, приписал наречию Литовско-русскому белорусское происхождение, потому единственно, что Доктор Скорина, перелагатель Книг Священных, был родом из Полоцка. Белорусского книжного языка нет и не бывало”[94]. Впрочем, довольно скоро оказалось, что „доводы” основоположника скептической школы заметно уступают в убедительности аргументам А. А. Шахматова[95], А. И. Соболевского[96], А. С. Будиловича[97], Е. Ф. Карского[98], С. Пташицкого[99], Хр. Станга[100], признающих белорусские корни „мовы”, особенно деловой ее разновидности, „вследствие преобладания в этом (т. е. старом западнорусском) наречии особенностей теперешних белорусских говоров”[101].

Другие ученые склонны были видеть украинскую диалектную основу как в письменно-литературном языке в целом, так и в канцелярском, в частности. На таких позициях, например, стояли специалисты по истории права А. Кистяковский, Г. Йиречек и Р. Лащенко[102], а также историк О. Ефименко, сходившиеся во мнении, что Литовский Статут „зявився на свiт на тогочаснiй лiтературнiй пiвденно-руськiй мовi[103], на тiй мовi, на котрiй написанi були i всi иншi юридичнi памятники доної епохи”[104]. Лингвисты же, адресуя свое исследовательское внимание скорее к общему письменно-литературному языку западнорусских земель, усматривали его диалектные корни в говорах Галиции (Л. А. Булаховский)[105], юго-западной (Ф. Т. Жилко, А. А. Москаленко)[106] и отчасти северной Украины (Ф. П. Медведев)[107].

Также на узкодиалектную, но уже белорусскую основу, по-видимому, хотели указать польские исследователи первой половины XIX века Й. Ярошевич и Й. Морачевский, Рогальский (Wielka Encyklop., t. XXIV, s. 25), предлагавшие для письменного языка ВКЛ названия кривичский или кривичанский[108] (кривичи – название одного из восточнославянских племен, вместе с дреговичами и радимичами создавшего этнографическую стихию позднейших белорусов – ср. из летописи: „тудŠ бо живяху крывiчы”[109]).

Проба представления русского языка в качестве опоры для „мовы” ВКЛ и Южной Руси имела, как мы старались показать, политическую подоплеку. Такого рода „идеи”, высказываемые исключительно нефилологами (Чарнецкий[110], Н. Устрялов[111], И. И. Лаппо[112]), всегда шли в паре с имперской патетикой и сводились к следующему: (цитирую здесь И. Я. Спросиса): „народ говорил одним общим русским языком и только в позднейшие века, вследствие сильнейшего воздействия на него польского и латинского языков, потерпевшим значительные изменения ..., и чрез то значительно утратившим свою природную чистоту, почему его можно назвать вообще «порченным русским языком»”[113]. А вот образец приводимой аргументации: „во всех правительственных установлениях и частных актах, ... он называется не иначе, как единственно „языком русским”. ... Лично чрез наши руки в длинный период служения в Виленском Центральном Архиве, прошло не менее полумиллиона документов всевозможных судов ... мы не встретили ни одного документа, о котором было бы сказано: «писано на белорусском или малорусском языке». Вывод ясный и неотразимый!”[114].

Некоторые ученые видели основу „мовы” в языке церковнославянском. Такие взгляды в свое время культивировались в польской науке, а потом имели отголоски во Франции и Литве. Казалось бы, высказанное почти двести лет назад мнение неспециалиста А. Повстаньского – „ruski język ... chociaż bardzo jest zbliżonym do polskiego, wszakże jest pierworodnym dzieckiem słowiańskiego”[115] – имело небольшие шансы найти продолжателей. Однако именно в XX веке звучат суждения о том, что „język ruski Wielkiego Księstwa Litewskiego” „na podstawie cerkiewszczyzny powstał”[116] (А. Яблоновский), либо „był w swojej osnowie językiem starosłowiańskim”[117] (М. Рудзиньска). Подобные взгляды разделяли такие знатоки „западнорусской” тематики как А. Мартель[118] и И. И. Лаппо[119], да и нынешний сторонник мнения о церковнославянской природе „руской мовы” – историк языка и диалектолог акад. З.Зинкявичус[120] – ученый также авторитетный.

На рубеже XVIII и XIX веков польские правоведы, прежде всего Й. Бандтке, старались представить юридические памятники ВКЛ как атрибуты провинциального польского права[121]. В трудах Т. Чацкого[122] и С. Линде[123] эти пробы некоторым образом распространились на язык, который казался исследователям ближе к польскому, нежели к „рускому”. Именно польскую основу видит С. Линде в первопечатном тексте Литовского Статута, а „руские” слова здесь отмечает лишь как заносные: „iescze tu nie iest koniec wszystkim słowom niepolskim, znaydujacym się s Ruskim Statucie Litewskim”[124]. Впрочем, подобное впечатление производит „руский язык всей югозападной Руси” после 1569 года и на И. Первольфа: изобилие „польских элементов фонетических, формальных, синтаксических и лексикальных” водворилось до такой степени, что „этот руский язык казался почти транскрипциею польского языка, чем действительно и был”[125].

Как ни парадоксально, каждая из представленных диалектных концепций в большей или меньшей степени может оправдать свое существование, правда, только будучи приложенной к тому или иному рожденного в ВКЛ и „руских” землях РП тексту. Среди последних легко можно найти те, в которых преобладает белорусская, украинская, церковнославянская, польская и даже древнерусская  (в ранних грамотах XIII-XIV века) стихия.  При рассмотрении же природы всей „мовы” как языкового явления в рассчет могут браться только белорусская и украинская „теории”. Однако и они – без учета динамики развития письменно-литературного языка и специфики его функционально-жанровых разновидностей – отнюдь не всегда „срабатывают”.

Еще Л. Л. Гумецкая заметила, что западнорусский язык не стоит рассматривать как нечто однородное и неизменное на протяжении всех неполных четырех веков его существования[126].

Административно-канцелярская „мова”, рожденная потребностями государства для ведения делопроизводства на великокняжеских землях, появилась раньше литературной – в XIV столетии. В это время становятся заметными следы трансформации древнерусской основы письменного языка ВКЛ, его насыщения местными (в основном белорусскими) чертами. Исследование Хр. Станга убедительно показало нестабильность диалектной базы уже на следующем – актовом – этапе „мовы”, быстрый перенос ее региональной опоры с юга (украинских территорий) на север, ближе к столице. Таким образом, c конца XV столетия вплоть до своего заката актово-канцелярский язык государства характеризовался в основном белорусскими чертами[127].

Функциональную однотипность деловой „рускомовной” письменности со второй половины XVI века заменяет многожанровое разнообразие проявлений письменно-книжного языка, который теперь уже смело можно называть литературным. Динамика развития этой разновидности „мовы” сопровождалась смещением центра образованности из Вильна в Киев[128], что повлекло за собой некоторые изменения в выборе подпитывающего диалектного фундамента. Не случайно, в канцелярской „мове” отмечается преобладание белорусских черт, в то время как в литературно-полемической чаще доминируют украинские языковые характеристики.

Взаимоотношения двух разновидностей „западнорусского” письменно-книжного языка в процессе их эволюциии позволили исследователям выработать еще одно суждение о природе „мов”. Его суть в 1900 году сформулировал А. Будилович: литературно-письменный язык XVI-XVII вв. является „скорее продолжением западнорусского актового языка, возникшего в Руси северозападной, чем самостоятельною переработкою форм югозападной диалектической системы”[129]. На такую преемственность, представляющую деловую „мову” источником литературной, базой, на основе которой последняя и сложилась, указывали И. И. Огиенко[130], В. В. Виноградов[131], В. Витковский[132], Б. А. Успенский[133].

И, наконец, остается обозначить позицию ученых, видящих языковую основу „мовы” в украинско-белорусском койне. Термин этот первым (да еще в греческой графике) употребил И. И. Огиенко: „I з XV вiку це спiлне українсько-бiлоруське κοινή зовсiм вже заступає давню церковно-слов’янську мову, яко мову лiтературну”[134], сославшись при этом на „теорiю П. Житецького”[135]. Адресат ссылки еще в начале XX века писал: „Смутно мелькала в их сознании (украинских и белорусских писателей) идея языка общего для всех племен славянорусских, входивших в состав литовского государства. ... Под влиянием этой идеи они предпочитали звуки общие белорусским и малорусским говорам, избегая специально белорусских дзяканья и цвяканья и даже иногда аканья... Понятно после этого, почему в западнорусских письменных памятниках нет и специально малорусских звуковых особенностей”[136]. Подобные взгляды позже высказывали Н. И. Толстой[137], Л. М. Шакун[138], П. П. Плющ[139], может быть, с той оговоркой, что местные „письмéнные” люди в большей степени, чем осознанной идеей общности руководствовались принципами орфографии и здравым смыслом, который, как заметил Б. Струминьский, „abstrahował od odrębnych cech obydwu języków, traktując te języki widocznie tylko jak dialekty, a podnosil do znaczenia normy bądź to żywe, co było im wspólne, bądź to martwe, co stanowiło ich wspólną tradycję”[140].

Однако и теория „койне” не исключает модификаций, особенно если взять в учет очевидные метаморфозы „мовы” в ее эволюции. Такую „компромиссную” трактовку предлагает, напр., Л. Л. Гумецкая, которая на канцелярско-актовом этапе существовании „мовы” в XIV-XV веках видит единый „западнорусский” письменно-литературный язык, а затем „сначала незначительные, со временем все более отчетливые местные различия” с образованием литературного языка приводят к распадению „мовы” на украинский и белорусский варианты[141].

Таким образом, мы показали целый веер интерпретаций языковой природы письменно-книжной „мовы” ВКЛ и „руских” земель Речи Посполитой. Представленное разнообразие исследовательских концепций предопределяется сложностью самой материи – непростыми свойствами языка, который „w całości był charakterystyczną ilustracją tak skomplikowanego tworu, jak Wielkie Księstwo Litewskie”[142].