использование материалов разрешено только со ссылкой на ресурс cossackdom.com

Д.В. Сень (г. Краснодар)

«Черномория» versus «Кубань»: некоторые аспекты дискурса империй     

       и теоретические проблемы изучения истории Северо-Западного Кавказа

конца XVIII в. – первой половины XIX в.

Данная статья по определению носит постановочный характер, причем  поста­­новочность определяется не столько минимальной степенью разрабо­тан­ности пробле­­ма­тики, сколько общей ситуацией, сложившейся в регио­наль­ной («кубанс­кой») исто­ри­ческой науке.

Речь идет о такой ситуации, при которой все более сужается дистанция между ремеслом историка и современным политическим дискурсом, когда, по верному замечанию А.И. Миллера, «многие историки не находят адекват­ных форм для выражения своей гражданской ангажирован­ности» [1]. Оте­чест­­вен­ное гуманитарное знание, и это особенно заметно в последние годы, все более под­вер­га­ется влия­нию ряда «старых» истори­ческих мифов, вновь выз­ванных к жизни условиями их функционирования в конце 1980-х – 1990-х гг. (например, распа­дом СССР и поиском многими участ­­­ни­ками было­го советского «совмест­ни­чества» своей национальной ис­то­рии, «сво­ей» зем­ли и пр.). Писание «нацио­наль­ных историй» составляет неотъем­­ле­­мую часть современных политических процессов, будучи тесней­шим обра­зом связано с идеологиями этнополитичес­ких движений, например, на Север­ном Кавказе. Одним из самых удачных опы­тов проникновения в психо­исто­рию изучения проблем идентичности северокав­казских народов в XX в. сле­дует признать капитальный труд В.А. Шнирельмана [2], уже выз­вавший неод­нозначную оценку отдельных представителей местных науч­­ных «школ».  Оче­видно, что для нынешнего историописания (во многом, чи­­тай – «перепи­сы­­­ва­ния») характерны даже среди историков, этнологов «тен­ден­­ции к герои­за­­­ции, удревнению своей государственности, завышению уров­ня… развития эт­но­сов, вообще самоутверждению за счет соседей, созда­нию моди­фи­ци­ро­ван­ного пантеона выдающихся национальных деятелей» [3].   

Не вызывает сомнения тот факт, что писание региональных истори­чес­ких наррати­вов играет существенную роль в политической легитимации раз­лич­­ных сооб­ществ, от региональных элит до народов. Отмечая несомнен­ные досто­инст­ва регионального подхода (учитываются различные векторы госу­дарст­вен­ного строи­тельства исчезнувшего, впрочем,  ныне  Российского госу­дарства), нельзя не ска­зать об оборотной стороне медали: историческое прошлое все чаще втор­га­ется в современное историческое сознание именно теми своими образами, которые могут получать самую разную интерпрета­цию. К сожале­нию, все большее распространение в обществе получает та точ­ка зрения, что в прошлом можно найти ответы на все злободневные вопро­сы современ­ности, особенно на имманентно конфликтногенном Север­ном Кавказе. В этом смысле сторонники различных подходов небезуспешно используют такие «химеры» региональной идентичности, как «коренной народ», «родная земля», «малая ро­дина». Северный Кавказ явил собой в пост­советское время великолепный образ­чик пространства, где «велся поиск но­вых идентичностей и происходил расцвет новых этногенетических мифо­ло­гий, призванных леги­ти­мизировать строи­тельство новых государств, оп­рав­дать политические и терри­ториальные при­тя­за­ния и создать символичес­кую основу борьбе за выживание отдельных этни­ческих культур (выделено мною. – Д.С.)» [4].       

Поиски «своего» золотого века, характерны, к сожалению, для многих рос­сийских ученых-регионоведов, тех, кто видит преодоление кризиса иден­тич­нос­ти в возвращении в «русской идее», подчеркиванию прогрессивной роли России в истории северокавказских народов и т.п. Сторонники идеи «доб­ровольного вхождения», политически ангажировано предлагающие от­ка­­­заться от устоявше­го­ся в историографии слогана «Кавказская война» [5], склон­ны при этом «опоэ­ти­­зировать» героику русско-северокавказских свя­зей. Очевидно, что этими уче­ны­­ми вполне «естественно» разделя­ет­ся такое мяг­ко сказать, имперс­кое мнение о том, что «переход в собственность Рос­сии… Кав­каза, населен­но­го, как ясно, людь­ми из другой части мира, как и следу­ю­­щие из этого права "нас" на "их" ре­сур­сы… обоснованы не "нашими" эгоис­тическим (по нынеш­нему – нацио­наль­ны­ми) интересами, а "их" интересом и пользой: "если бы не мы, они бы не при­об­щились…"» [6]. Исто­рическое сознание современных жителей Кубани, а так­же Адыгеи и других сопредельных территорий формируется под влиянием не толь­ко фольк­­­лор­­ных, но и политических мифов, в создании которых участие при­­ни­мают, к сожалению, отдельные представители научного мира. Взгля­ды этих ученых за­час­тую формируются вне контекста исторической эпохи, вне дан­ных «голосов эпохи», которые «неудобны» мифологизаторам от науки, не замеча­ю­щим проти­во­речий взглядов, например, того же казачества – исто­ри­чески обманутого ца­риз­мом «полупривилегированного сословия».

Возвращаясь к проблеме поисков (и ложного обретения!) местного (при­ме­­ни­тель­но к историописанию на Северо-Западном Кавказе, в т.ч. Кубани)  «рус­ско-российского» золотого века, следует подчеркнуть, что ак­ту­­а­ли­­зация тако­вых конструктивистских усилий рубежа 1980-х – 1990-х гг. определялась нес­коль­кими обстоятельства­ми, в т.ч. про­цес­сами т.н. «воз­рож­де­ния каза­чества», все более приобретающего полити­ческую ок­рас­ку. С большим со­жа­­ле­нием сле­ду­ет признать, что кубанское каза­чест­во, по сути, объявле­но ab ovo региональ­ной ис­то­рии. Недаром в уставе Краснодарского края 1997 г. мы нахо­дим: «Крас­но­­дарс­кий край является историчес­кой терри­торией фор­ми­рования кубанского казачества, исконным местом прожи­ва­ния русского народа, состав­ля­ю­щего боль­шинство населения края. Это обстоя­тельство учи­тывается при формиро­ва­нии и дея­тель­­ности органов государст­вен­ной власти и местного самоуправ­ле­ния» [7]. При­ходится сознавать – такая формулировка не могла быть вызвана к жизни без участия региональных исторических нарративов в обслуживании совре­менных политических инте­ре­сов власти. Соответственно, необходимо согла­сить­ся со следующим заме­ча­нием А. Миллера: «Убеждение в том, что наци­о­нальный миф остается леги­тимной парадигмой писания истории, доми­нирует сегодня во всех пост­советских странах» [8] и признать – региональ­ный подход, зачастую приво­дя­щий к этнизации местной истории, становится все менее научно состоя­­тельным на фоне возрастающей политической значи­мости национа­лизма и регионализма [9].  

Итак, «золотой век» вроде бы найден: это рубеж XVIII–XIX вв., время яко­бы первого основательного знакомства казаков с землями Северо-Вос­точ­­ного При­чер­номорья («Кубани»). Примечательно, что тезис об освоении эти­ми «пер­вы­ми» казаками «Кубани» как новом Начале в истории региона, при­сутствует не только в научной, научно-популярной литературе, но также в массовом дис­кур­се или, по терминологии А. Ливенсона, принципиально бес­­пись­­менном сов­ре­­­мен­ном «фолк-дискурсе» [10].

Тема казачества приоб­ре­ла настолько гипертрофированное значение в «регио­наль­ной историографии», что мест­ная историческая проблематика оказа­лась зажатой в «прокрустовом ложе» немногим более чем двухвекового пребы­ва­ния Кубани в составе Российского государства. При этом многие явления, типо­ло­гически «преодолевающие» вверх по шкале времен черту «пресловутого 1792 г.». сознательно объявляются не имею­щими генетической связи c подоб­ного ряда явлениями, но появившимися в местной истории (на «кубанской земле») после переселения в регион каза­ков-черно­морцев. Например, речь идет о роли и месте двух, как минимум, явлений в местной истории: а) казачестве и б) Русской Право­славной Церкви [11]. Очевидно, что оба явления (даже приме­ни­тельно к со­бы­тиям Нового вре­ме­ни) имеют го­раз­­до больше следов в прошлом Ку­ба­ни, чем это уси­лен­но пропаганди­рует­ся и популяризируется. Но поскольку эта «другая исто­рия» не уклады­вает­ся в обоснование наступления «золотого ве­ка», то глухое неприятие почти всей такого рода «неистинной» (до  конца XVIII в.!), проблематики (вкупе с «черкес­скими» сюжетами), случившей­ся до конца XVIII в., составляет часть современ­но­го регионального научного дис­курса. В са­мом деле – не в «хищных» же ногай­цах и «изменни­ках»-некра­сов­цах искать «пат­ри­о­там-регионоведам» мужест­вен­ных и честных «предков», ко­то­рых, ес­тест­венно, гораздо легче найти в казаках-черноморцах – основате­лях Кубани (над­пись о чем на камне, «пред­шест­веннике» нынеш­него памятника ку­банскому казачеству в г. Краснодаре, удивляла, ка­жет­ся, не только автора этих строк)!       

Итог таким рассуждениям – выводы об искон­ной якобы преданности каза­ков российским интересам, имперским идеалам, патриотиз­ме казаков. При этом нередко выстраивается своеобраз­ный ложный «силло­гизм»: право­слав­ные каза­ки – противники мусульманс­ко­го мира – сто­рон­ни­ки Рос­сии/­проводники рос­сийс­кой политики. Кроме явной дискус­сион­ности такого рода положений, отме­тим следую­щее: существенно обед­нен­ным пред­ста­ет в таком случае концепту­аль­ное на­пол­не­ние истории Дона, Кавказа, Причер­но­морья; включая, например, исто­рию Кубани с определяющим на нее влияни­ем правящего в Крымском хан­ст­ве дома Гиреев и крымской знати, госу­дарства, являвшегося до 1772 г. вас­са­лом Османской империи. 

И, наконец, еще одно замечание – о символической роли этих «предков» в современной истории региона, называемого ныне Кубанью. Научная несос­тоя­тельность того подхода, при котором казаки объявлены «первопредками» современных жителей Кубани (по крайней мере – русских и украинцев) и «культурными героями» «золо­того века» (с определением тех тем, какие нужно изучать) подчеркива­ет­ся следую­щим: 1) многие аспекты жизни каза­ков в регио­не конца XVIII в. – начала ХХ в. некритично проецируются на нынешние реа­лии жизни «потомков ка­­заков» («казачье землепользование», «ка­зачья служба», «казачьи тради­ции») и нао­бо­рот; нынешнее неоказачество [12] имеет самое отда­ленное и опосредован­ное отношение к истории ЧКВ/ ККВ; 2) тени казачьих «предков» присутствуют в ряде современных регио­наль­ных этногене­ти­ческих постро­ений, в которых, как пишет В.А. Шнирель­ман, «подчеркивается чистая линия, соединяющая предков с потомками»; причем не подлежит сом­нению, что цен­ность этих «предков» опреде­ля­ется «их способностью леги­ти­­ми­зи­ровать пра­­ва титульных народов на пол­но­правное владение своими рес­пуб­ликами» [13]; 3) актуализация поисков на Ку­бани «предков-героев» (приво­дя­щая порой к безу­держному восхвалению ка­заков, вопреки их драме, напри­мер, противо­стоя­ния с иногородним эле­мен­том в XIX в.) связана еще и с тем, что Северо-Запад­ный Кавказ вновь стал «го­ря­чей окраиной» России, где славянское население на массовом уровне пере­жило кризис национальной идентичности. Причем крайне важно отметить то, что проис­те­кал этот процесс в условиях дегероизации исто­рии России изнутри и вы­зова национальных историй извне [14], разрушая привыч­ные представления и символы «исторической веры» рус­ских; 4) апелли­рование не­ко­торых ученых к этничности таких «предков», кото­рым монаршая власть вру­чила когда-то «бразды правления» в регионе, явно не спо­собст­вует построению российской гражданской нации [15], а ведет лишь к развитию конфликтной ситуации даже на страницах научных трудов, где научный дискурс застыл на едва ли не на уровне одних проблем Кавказской войны и расказа­чи­вания.

Что касается состояния фолк-дискурса, оно определя­ет­ся во многом апел­ля­цией к казачьему прошлому истории края вот почему: поскольку для боль­шинст­ва людей понятия «русская история» и «история России» являются совер­шен­но однознач­ны­ми, то казаки-черноморцы, «предки» русских Кубани, одно­знач­но идентифицируются как носители российского государственного начала и, следовательно, как созда­тели традиций Кубани, «исконного» места «прожи­ва­ния русского народа, сос­тав­ляю­щего большинство населения края» (из ст.2. ныне действующей редакции Устава Краснодарского края). Поэтому вполне естественно «казачья Кубань» выступает в роли исторического фундамента фор­ми­рования исторического сознания обывателей: «в последнее время растет инте­рес жителей Кубани к истории родного края. Возрождаются былые тради­ции. На уроках кубановедения школьники старательно учат имена атаманов, просла­вивших Кубань» [16] .                         

Итак, следует признать (полностью разделяя при этом опасения А. Мил­лера и, напротив, осторожно принимая соответствующий оптимизм  А. Ка­п­пелера в отношении перспектив регионального подхода [17]), что та­ко­­го рода научное направление, неред­ко выражающееся в создании поли­ти­чески ангажированных исторических нарративов ждет, очевидно, печаль­ное будущее – в том, конечно, смысле, что оно не исчезнет, но послужит лишним горючим основанием для разжигания новых «войн па­мяти». По­бе­ди­те­лем в таком случае окажутся не ря­до­вые акторы истори­чес­кого процесса, а «кор­­румпированные историей» нацио­наль­­­ные (регио­наль­ные) элиты, а следст­­вием – не выход русских из состояния «кри­зиса иден­тич­ности», а оче­ред­ной всплеск в среде бывшей «титульной на­ции» ксенофобии и культур­но­го ра­сиз­ма.                   

В целях поступательного развития дис­кус­сионности ряда тезисов, выдви­нутых в первой логической части статьи,  автор переходит к следующей части сво­е­го исследования: к изуче­нию «воображаемых сообществ», «воображаемого пространства», «ментальных карт», анализируя некоторые аспекты дискурса им­пе­рий, именно начиная с со­бы­тий XVIII в.. Делается это для того, чтобы пока­зать мифологическую природу многих утверждений о природе российского при­сутст­вия на Северо-Западном Кав­казе, начиная со времен переселения сюда черноморских казаков. По спра­вед­ли­вому замечанию А. Миллера, в подавляю­щем большинстве иссле­до­­ва­ний способ воображения региона не объясняется сколько-нибудь четко и подробно, а историки убежде­ны, что «выбранные ими границы региона "ес­тест­венны", а не являются плодом их собственного или заимствованного у по­­ли­­тиков про­странст­венного вообра­же­ния» [18]. Ситуация усугубляется тем, что многие иссле­дователи искусствен­но вычленяют в госу­дарст­ве некий ре­гион, ретро­спек­тивно используя такие современные границы, которых рань­­ше не существовало. Отсюда нередки заявления, что «тради­ци­он­но называют Ку­банью», оказывается, земли ЧКВ, а затем территорию Ку­банс­кой области и Черно­морс­кой губернии [19]. Между тем номинация «Кубань» оказы­ва­­ется образчиком такого вообра­жае­мого пространства, которое было вызвано к жизни имперскими «войнами памяти», необходимостью управле­ния российским ца­риз­мом новыми окраинны­ми землями. Дело в том, что, по мнению крупного иссле­дователя истории империй А. Рибера, способность империй управ­лять сво­и­­ми границами является одним из важнейших факто­ров их (им­пе­рий) долго­веч­нос­ти [20]. Позво­лим утверждать, что конструирование (путем номини­ро­ва­ния) нового воображаемого пространства (пог­ра­­­нич­но­го, недавно – чужого!) мож­но отнести к числу метод и спо­собов уп­рав­­­ле­ния, а также форми­ро­вания новой идентичности новых насель­ников это­го «ре­ги­о­на».

Во-первых, необходимо сказать, что привычное нам слово Кубань (при­ме­нительно к описанию границ именно российских владений на Кавказе, начиная с конца XVIII в.) дос­та­точно противоречиво входит как в бюрократи­ческий («книж­ный») дискурс, так и «фолк­-дис­курс». Несомненно, что разные поко­ле­ния как мест­ных жителей (и ученых в т.ч.), так и сторонних (но заинтере­со­ван­­ных) лиц империи вкладывали раз­ный смысл (географическое наполнение), упо­треб­ляя данный термин. При этом крайне интересно, что наименование опреде­лен­ного региона «Кубанью» случилось много раньше вхождения западной части Кав­каза в состав России, а затем это наименование временно исчезло. Во мно­гих документах, как минимум, XVIII века, мы встречаем прямое указание на обозначение земель Правобережной Кубани (входившей тогда и много раньше в состав Крымского ханства) именно как Кубани [21]. В конце XVIII в., по итогам Русско-турецких войн второй половины XVIII в. Крымс­кое ханст­во было ликви­дировано, и Ма­ни­фестом 8 апреля 1783 г. империя об­ре­ла, в частности, «остров Таман и ку­банс­кую сторону» [22]. Безусловно, на протяжении веков ногайская «Ку­бань» ас­­со­­циировалась в сознании жителей России с «нечистым» прост­ранст­вом, ис­точ­­ником бед и страданий православного люда. Следователь­но, пе­ред имперс­кой властью стояла насущная задача – изменить представле­ния о ре­гио­не, демо­гра­­фический облик которого был существенно трансформи­ро­ван. На­ше предположение (рабочая гипотеза) заключается в следующем: инкорпо­рируя юридически и ад­ми­нистративно новое приграничное пространст­во в им­перскую систему, царизм сознательно пошел на масштабное переимено­ва­ние «региона», поскольку «цент­раль­­ный топос» управления здесь своими грани­ца­ми Россия еще не выработала (не говоря уже о продуманности и мно­гообра­зии форм процесса управления по М. Ходарковскому [23]). Освоение «но­вых» зе­мель нельзя было начи­нать, оставляя без внимания кон­текст «ста­рых» (освя­щен­­ных традицией приме­не­ния самыми разными истори­чес­кими ак­то­рами) ис­то­­ри­ко-географических пред­став­лений об этих землях, как о «Кубани».

Можно согласиться с метким замечанием О.В. Матвеева о том, что «смена  названия войска (с Запорожского на Черноморское (в вариациях). – Д.С.) –симво­лический ритуал. Наименование… выбиралось не только ради "ушам при­ят­ного прозвания", но и для приобретения качеств, обозначенных новым име­нем» [24]. А дальше, создавая новую этногенетическую исто­рию «региона», им­перская власть столкнулась с рядом проблем, в т.ч. вызванных событиями Пер­­сидс­кого бунта, и наименование «верные» у ЧКВ было безжалостно отобра­но [25]. Впрочем, и в бюрократическом («книжном») дискурсе новое имя нового войс­­ка приживалось с трудом: в документах ГАКК мы встречаем даже такие «эк­зотические» варианты, как «верное Запорожское войско» и «Войско верных запорожских казаков» ([26], см. также [27]). Что касается номинации «Кубань», то на ее употребление было наложено табу по принципу «казнить нельзя поми­ло­вать». Земли «той» («другой», «чужой», «неистинной») Кубани были теперь объяв­­­ле­ны территорией Фанагорийского острова «со сею землею, лежащею по пра­­вой стороне реки Кубани от устья ее до Усть-Лабинского редута…» [28].  

Как результат – обозначение Кубанью занятых ЧКВ земель Крымского хан­ства почти исчезает из употребления, хотя отдельные «бреши» использо­ва­ния «та­буированной» номинации мы встречаем, как на картах, так и в дело­про­из­водственной документации [29]. Не доверяя вполне ЧКВ как социуму, лояль­ному верховной власти, царизм апеллирует пока в своих практиках выстраи­вания  воображаемого пространства, однако, не к акту создания войска и сакра­ли­зо­­ван­ному пожалованию ему земель (что открывает наступление новой эры в ис­тории «региона» и актуализацию космологической модели восприятия вре­ме­ни [30], а к временам  Боспорского царства и Тмутараканского княжеств, на что никто из  ученых ранее внимания не обращал. Вероятно, в первом случае речь идет о неких символических отголосках т.н. «греческого проекта» Екате­рины II, во втором – указывает на замысел властей обосновать очередное, исто­ри­чески законное появление Руси-России в Северо-Восточном Причерноморье. Не­даром в российском бюрократическом («книжном») дискурсе конца XVIII в. весь­ма быстро замелькал «Фанагорийский остров» [31], символическая геогра­фия которого охватила не только земли Таманского о-ва, как исторической части Азиатского Боспора. В результате же разделения Новороссийской губер­нии на три новых т.н. «Черномория» вошла в состав Таврической губернии, об­ра­зовав еще Фанагорийский уезд, преобразованный затем в Тмута­ра­канский [32]. Что касается «тмутарканских практик» именования новых владений импе­рии на Западном Кавказе, то свою предысторию они также имеют в «веке золо­том Екатерины». Примечательно, что к находке Тмутараканского камня рос­сий­с­кие галломаны отнеслись с большим подозрением, ибо полагали, что с «его по­мощью Россия хочет доказать справедливость своих притязаний на эту терри­то­рию» [33]. Правительство уже Александра I (не достав ли при этом «из-под сукна «павловский проект»?) с вниманием отнеслось к перспективе переимено­вания «турецкой» Тамани в Тмутаракань, но, по неизвестным пока причинам, такой указ не был подписан [34]. Впрочем, подобного рода практики все-таки нашли опре­деленное претворение в жизнь, поскольку из журнала дневных заседаний Войс­ковой канцелярии от 5 октября 1804 г. следует: «… на основании указа Се­на­та, состоявшегося по именному Его Императорского Величества указу минув­шего октября в 8 день прошлого 1802 г. именуется здешний край Тму Тара­ка­ном» [35]. Впрочем, дальнейшая история показала, что империи не­об­ходимо было считаться с мнением нарождающейся местной элиты, утвер­жде­нием новой региональной идентичности – «черноморские казаки» и распростра­не­нием номинации «Черномория» (вероятно, от «от имени» Войска) в массовом дискурсе.             

          Итак, подобные практики конструирования воображаемого пространства сви­де­тельствуют, с одной стороны, что имперские методы управления погра­нич­­­­ны­ми территориями (уверенно сочетающие в данном, оговоримся, реальном опыте истори­чес­кую и космологическую модели восприятия времени) играют огромную роль в констру­ировании новой социальной памяти, используя мани­пу­ляции с прошлым  в качестве мощного мобилизационного фактора. С другой стороны, в результате конструирования «воображаемой географии» появляются «воображаемые сообщества», которым сопутствует не только чувство укоренен­нос­ти на «этнической земле», но и проявления этнонационализма в поле конфлик­то­генных ситуаций.                  

Библиографический список

1.   Миллер А. Империя Романовых и национализм: Эссе по методологии исторического исследования. М., 2006. С.26.

2.   Шнирельман В.А. Быть аланами: интеллектуалы и политика на Северном Кавказе в XX веке. М., 2006.

3.   Аймермахер К., Бордюгов Г. «Свое» и «чужое» прошлое. Введение // Национальные истории в советском и постсоветских государствах / Под. ред. К. Аймермахера, Г. Бор­догова. М.. 1999. С.13.    

4.   Шнирельман В.А. Указ. раб. С.553.

5.   Вопросы южнороссийской истории: науч. сб. / Под. ред. В.Б. Виноградова, С.Н. Кти­то­рова. М.: Армавир, 2006. Вып.11. С.90–113. 

6.   Ливенсон А. «Кавказ» подо мною. Краткие заметки по формированию и практи­ческому использованию «образа врага» в отношении «лиц кавказской национальности» // Образ врага / Сост. Л. Гудков, ред. Н. Конрадова. М., 2005. С.286.

7.   Устав (основной закон) Краснодарского края: Информ. бюллетень (специальный выпуск) Законо­датель­ного собрания Краснодарского края. Краснодар, 1997. С.3    

8.   Миллер А. Указ. раб. С.21. 

9.   Там же. С.26.

10.              Ливенсон А. Указ. раб. С.286.

11.  Дружинин В.Г. Раскол на Дону в конце XVII столетия. СПб., 1889; Боук Б.М. К истории первого Кубанского казачьего войска: поиски убежища на Северном Кавказе // Восток. 2001. №4. С. 30–38; Мининков Н.А. К истории раскола Русской Православной Церкви (малоиз­вестный эпизод из прошлого донского казачества) // За строкой учебника истории: Уч. пос. Ростов н/Д., 1995. С.26–46; Сень Д.В. 1) «Войс­ко Кубанское Игнатово Кавказское»: исторические пути казаков-некрасовцев (1708 г. – конец 1920-х гг.). Крас­но­дар, 2002. Изд. 2-е, испр. и доп.; 2) «У какого царя живем, тому и служим…» // Родина. Российский исторический иллюстри­рованный журнал. 2004. №5. С.73–76; 3) «Воссияло светом древлего благочестия… Крымское ханство» (к вопросу об условиях и особен­ностях распространения на Дону и Северо-Западном Кавказе в Новое время) // Мат-лы Всерос. науч.-практи. конф. «Традиционная народная культура и этнические процессы в мно­гонациональных регионах Юга России (г.Астрахань, 8–9 июля 2006 г.). Астрахань, 2006. С.201–208; Усенко О.Г. Начальная история кубанского казачества (1692–1708 гг.) // Из архива тверских историков: Сб. науч. тр. Тверь, 2000. Вып. 2. С.63–77.

12.  Маркедонов С.М. Неоказачество на Юге России: идеология, ценности, поли­ти­ческая практика // Центральная Азия и Кавказ. Журнал социально-полит. иссл. 2003. №5 (29). С. 161–174.

13.  Шнирельман В.А. Указ. раб. С.552.

14. Зубкова Е., Куприянов А. Возвращение к «русской идее»: кризис идентичности и национальная история // Национальные истории… С.300.

15. Казачий пост номер один – традиция времени // Кубанские новости. 2006. №109 (22 июля). С.3.  

16. Маркедонов С.М. Апология Российской идеи, или Как нам сохранить Россию // Тезисы по российской национальной политике. М., 2004. С.3–8.  

17. Каппелер А. «Россия – многонациональная империя»: восемь лет спустя после написания книги // Ab imperio. 2000. №1. С.21; Миллер А. Указ. раб. С.27. 

18. Миллер А. Указ. раб. С.16.

19. Хотина Ю.В. Блог ирование историко-культурного наследия Кубани в конце XVIII начале ХХ вв.: автореф. дис… канд. ист. наук. Краснодар, 2006. С.4.    

20. Рибер А. Сравнивая континентальные империи // Российская империя в сравни­тельной перспективе:  Сб. ст. / Под. ред. А.И. Миллера. М., 2004. С. 54.

21. Архив внешней политики российской империи. Ф.115. Оп.1. 1752 г. Д.28. Л.41 об.; Российский государственный архив древних актов. Ф.89. Оп. 1. 1717 г. Д.4. Л.93 об.; Там же. Ф.248. Оп.126. Д.466. Л.50–50 об.; Государственный архив Ростовской области. Ф.55. Оп. 1. Д.1471. Л.61;

22. ПСЗ-1. СПБ., 1830. Т.21. С.897.

23. Рибер А. Указ. раб. С.61–62. 

24. Матвеев О.В. Монарх в исторической картине кубанского казачества (конец XVIII – начало XX столетия) // Кубань-Украина: Вопросы историко-культурного взаимодействия. Краснодар, 2006. Вып. 1. С.68.

25. Государственный архив Краснодарского края (ГАКК). Ф.250. Оп. 1. Д.59. Л.5.

26. ГАКК. Ф.249. Оп.1. Д.7. Л.2; Там. же. Оп.1. Д.41. Л.11.

         27. ГАКК. Ф.249. Оп.1. Д.8. Л.1; Там же. Оп.1. Д.239. Л.13 (документы любезно предо­став­ле­ны автору Б.Е. Фроловым); Там же. Оп.1. Д.36. Л.77.

28. ПСЗ-1. СПб, 1830. Т.23. Ст.17055.

29. Карта границы Империи между Каспийским и Черным морями. Сочинена в 1778 году (с обозначением земель белгородских татар // ГИМ. Инв. №60083 ГО А-5125. Гравюра 1778 г.; Орел В. Атаман Кухаренко и его друзья. Краснодар, 1994. С.41–43.    

30. Успенский Б.А. История и семиотика / В кн. Успенский Б.А. Избранные труды. М., 1996. Т.1. (Семиотика истории. Семиотика культуры). С.31.

31. ГАКК. Ф. 249. Оп.1. Д.227. Л.5 об.; Там же. Оп. 1. Д.194. Л.1 об, 2; Там же. Оп.1. Д.223. Л.9, 26.  

32. Фролов Б.Е. Административно-территориальные преобразования в Черномории на­ча­ла XIX в. // Освоение Кубани казачеством: вопросы истории и культуры. Краснодар, 2002. С.97.               

33. Захаров В.А. Заметки о Тмутараканском камне // Cб. Русского исторического об­щест­­­ва. М., 2002. №4. С.156.  

34. Там же. С.162. 

35. ГАКК. Ф.250. Оп.2. Д.96. Л.14 (документ любезно предоставлен автору Б.Е. Фроло­вым).