использование материалов разрешено только со ссылкой на ресурс cossackdom.com

Д.В. Сень (г. Краснодар)

Дискурс империй и актуальные проблемы истории Северо-Западного Кавказа второй половины XVIII в. – начала XIX в.  (проблемы и перспективы теоретического изучения)

Изучение многовекового процесса утверждения России на Кавказе – одно из важнейших направлений отечественной историографии. Достигну­тые наукой результаты сколь масштабны, столь и рельефны – особенно в части присутствия здесь в качестве «родимого пятна» на непроходящее со времен руководства партией истори­ческой наукой стремление многих ученых демонизировать, либо, напротив, героизировать усилия России по налаживанию «совместничества» с кавказскими народами. Особенно показательны, но вряд ли перспективны с научной точки зрения (имея при этом полное право на выражение и дискуссию), шаги тех ученых-регионоведов, кто, пытаясь избирательно подходить к отбору исторических фактов (1), упорно навязывает самым различным акторам современного исторического процесса мысль о пропаганде концепции «российскости», полагая, что без этого «внешние и внутренние силы» будут содействовать дальнейшему развалу России (ссылаясь при этом в указании «враждебных сил» на свою же работу (2)). Эти ученые свободно оперируют историографи­чески утвердившимися терминами – то отказываясь от термина «Кавказская война», то соглашаясь со словом-новоделом «Малая Кавказская война» (3). Кроме того, весьма симптоматично и тревожно, что предста­вите­ли этого направления сознательно декларируют политическую подоплеку своего решения об изменении названия продолжающегося издания «Вопросы северокавказской истории» на «Вопросы южнороссийской истории» (4).

Именно такого рода «научность» подразумевал автор в своей статье (5), ссылаясь на мнение А.И. Миллера о том, что многие историки не находят «адекват­ных форм для выражения своей гражданской ангажированности». Статья (см также – (6)), в которой едва ли не впервые применительно к региональ­­ному материалу (имеющийся задел – труды А. Каппелера, Т. Бар­ре­та, из российских ученых – Т.П. Хлынина) используются возможности концептов фронтира, «менталь­ных карт» и «воображаемой географии», названа одним из критиков догматичной, а сам стиль очередного труда (7) «школы» определяется со всей однознач­ностью как отказ от правил научной этики  – поскольку в одном из пассажей, предваряю­щих множество страниц (наполненных беззастен­чи­выми и провинциальными рассуждениями авторов, среди которых есть даже академики, о невозмож­ности восприятия текста со словарем иностранных слов, с переводом фразы на латыни в подстрочнике на русский, сетованием на непатриотичность суждений автора, постыдным для критиков незнанием семантики слова дискурс и того, чем отличается учебная литература от научной – С.Л. Дударев, Н.Н. Вели­кая, С.Н. Ктито­ров, Ю.В. Приймак и др.) прямо указано на нежелание авторов и составителей редакти­ровать стиль и фразеологию текстов. Стоит ли после этого удивляться, что авторы не сделали замечания еще одному академику, сетующему на то, что в библиографическом списке моей статьи все сплошь «немцы» – А.И. Миллер, В.А. Шнирельман, А. Рибер и А. Каппелер? Ком­мен­­ти­­ровать этот вопиющий непрофессионализм и националистически-ксенофобский стиль в рамках научной статьи невозможно, но представляется напомнить «ученым-патрио­там» мысль Н.Е. Копосова о том, подобно миру, история существует лишь в нашем воображении и история пишется историками (8); почаще задумы­ваться о том, что объекты научного познания сами являются конструктами сознания исследователей, теория о чем была рождена, увы, «нерус­ским» И. Кантом. И, наконец, можно пореко­мен­довать этим критикам ссы­латься в выстраивании своей, особенной, легко узнаваемой уже почти всеми учеными-профессионалами региона системы аргументации не только на самих себя, что само по себе приятно, но и спокойно знакомиться с мне­ни­ем признанных мировой наукой авторитетов, таких, например, как В.А. Тишков (9). Речь идет о такой ситуации, при которой ученые должны обращать самое пристальное внимание на роль государства в вопросах формирования, изменения etc. этничности, заботясь при этом не о разжигании «войн памяти» путем героизации российско-кавказских связей, а о том, чтобы на научном (не путая философию историю с методологией  – речь о «российскости») уровне учиться совмещать свои практики в области регионоведения с рассужде­ниями об опасности участия в формировании образов врага или «чужого», равно как «в пропаганде политических идей, основанных на историческом детерминизме» (10).   

Итак, одна из актуальнейших проблем исторического регионоведения (в теоретическом отношении прежде всего) – соотношение региональных нарративов с содержанием некоторых в самом деле перспективных направле­ний исследований. Одно из них – изучение империй и дискурсивных практик континентальных империй по управлению своими окраинами. Думает­ся, что в условиях бурно развивающегося направления (11) многие исследователи Юга России напрасно пытаются доказать права того или иного народа на «свою» землю», обязательно указав на конкретную этническую принадлеж­ность, например, «земли адыгов», с самых незапамятных времен. Все это, по справедливому замечанию В.М. Викторина, В.А. Кузнецова и И.М. Чеченова (12) «откат к идеологии средневековья», «отступление на позиции местни­чест­ва и соплеменности». Итак, этнизация местной истории, как правило, господствующая в «логике» регионального подхода, приводит, как минимум, к маргинализации роли других участников исторического процесса и уж почти полному невниманию к таким акторам, как изгои, метисы etc. Отсюда проистекает «ненужность» изучения логики поведения кочевников, паломни­ков, новообращенных верующих, эмигрантов, перебежчиков, зачастую не видящих для себя проблемы в преодолении, например, пористого погранич­ного (фронтирного) пространства (13), которое, кстати, на карте может быть представлено уже в линейных границах.                                                                          

Отмечу, что вплоть до последнего времени ученые почти не интересова­лись такой проблемой как определение ментальных границ (соответственно – меняюще­го­ся пространства) Кубани в парадигме продви­же­­ния России на Юг, закрепления ее на берегах Черного моря и решения ей многовековых внешнеполитических задач или таких «вопросов», как крымский, кубанский, шире – Восточный. Новизна статьи определяется, в частности, тем, что дан­ный кейс из области ментальной географии изучается в контексте борьбы империй (Российской и Османской) за территорию и население двух «горя­чих точек» вдоль евроазиатских границ, которые А. Рибер выделяет в числе пяти аналогичных проблемных зон: Причерноморской степи и т.н. Кавказс­кого узла (14). В центре внимания автора настоящей статьи – дискурсив­ные практики Российской империи по формированию различных схем органи­зации географического пространства завоеванного Крымского ханства и наделению разных его частей (главным образом – земель ногайцев как «ядра» Кубани) определенными характеристиками. Типологически близкая тематика получает вполне успешное научное освещение при обращении к изучению пространства смежных или таких же, как Кубань, регионов, «ускользающих» от четкого определения – Сибирь, Крым (15). Автор настоящей статьи уже публиковал отдельные  (предваритель­ные) результаты обращения к тематике, вынесенной в заголовок, причем сама постановка проблемы – о конструктивистской природе границ Кубани – вызвала доволь­но неадекватную оценку со стороны некоторых критиков, уверенных в надуманности проблемы и убеж­ден­ных, что такой регион существует объективно и испокон веков. Проблема, однако, существует и ярчайший пример научной «недокомму­никации» в этом поле – «пребывание» земель западных адыгов (Черкесии-Адыгеи) в составе Кубани. Историки Краснодар­с­кого края включают эти сюжеты в местные варианты историописания, ученые Адыгеи («Закубанье») – категорически не желают в своих трудах «пересекать» пространство р. Кубань, поскольку на правом берегу Кубани находится значительная часть территории Краснодарского края, ныне – самостоятельного, как и Адыгея, субъекта Российской Федерации. С другой стороны, часть земель бывшего Кубанского казачьего войска (Баталпашинс­кий отдел) ныне входит в состав Карачаево-Черкесии, но мы не найдем описания казачьей истории ни в учебниках по истории КЧР, ни, напротив, освещения истории «карачаево-черкесского народа» в учебниках, например, по истории Кубани.         

Между тем такой регион как «Кубань» оказы­ва­­ется примером вообра­жае­мого пространства, судьба которого теснейшим образом была связана с имперскими «войнами памяти», необходимостью со стороны российского ца­риз­ма создать механизм управления своими новыми окраинны­ми землями. По мнению крупного иссле­дователя истории империй А. Рибера, способ­ность империй управ­лять сво­и­­ми границами является одним из важнейших факто­ров их (им­пе­рий) долго­веч­нос­ти (16). В этой связи позво­лим утверж­дать, что конструирование (путем называния и наделения границами) нового воображаемого пространства (пог­ра­­­нич­но­го, недавно – чужого!) мож­но отнести к числу спо­собов уп­рав­­­ле­ния, а также форми­ро­вания новой идентич­нос­ти новых насель­ников это­го «ре­ги­о­на». История такого пространства как «Кубань», следовательно, может изучаться как часть проблем­ного поля дискурса империй. В самом деле, такие составляющие имперской колонизации окраин как «рождение новой социальной идентич­нос­ти, этнических отношений, новых ландшафтов, регионального хозяйства и материальной культуры» (по Т. Баррету (17)) еще требуют самого прис­тального внимания исследователей колони­за­ции Россией Кавказа с позиций изучения символически расширяющегося пространства Российской империи, что в нашем случае великолепно иллюстрирует эволюция образов вообража­е­мой географии.

Сталкиваясь с многочисленными фактами нелояльного отношения к империи со стороны казаков в погра­нич­ном пространстве, имперские власти искали и другие, более изощренные методы управления новоприобретенны­ми владениями, обратившись, в частнос­ти, к практикам «препарирования» исторического прошлого региона. Ученые отмечают, что в своих интересах государство придает прошлому нужный мону­мен­тальный облик, «взы­вает к пора­жа­ю­щим воображение архетипам, осущест­вля­ет дидакти­чес­­кие ма­нипу­ля­ции с прошлым и всемерно использует его как мощный мо­би­лиза­цион­ный фактор» (18). Несомненно, что то­по­ни­­­мичес­кую поли­ти­ку госу­дарст­ва (о которой, в частности, пойдет ниже речь) наряду с возведением памятников, празд­­­нова­нием исто­ри­чес­ких дат и пр. можно вклю­чить в список дейст­вен­ных мето­дов «нацио­на­ли­зации масс» (по Дж. Мос­се (19)), в ре­зультате чего сти­ра­ет­ся одна память и зак­ре­пляется другая. Но поскольку такое «наделение историей» чаще всего и контролируется государством, то уместно привести фразу известного писателя-юмориста Ст.Е. Леца о том, что свергая памятни­ки, нужно оставлять пьедеста­лы, которые всегда пригодятся, поскольку на место старых мифов тут же попытаются поставить новые; а многоликое имя этому пьедесталу – домини­рование/подчинение/господство.      

 В конце XVIII в., по итогам Русско-турецких войн второй половины XVIII в. Крымс­кое ханст­во было ликви­дировано, и Ма­ни­фестом 8 апреля 1783 г. империя об­ре­ла, наряду с полуостровом Крымским, также «остров Тамань и всю Ку­банс­кую сторону» (20). Подчеркну, что в тексте Манифеста империя признает принятие под свою высокую руку новых подданных как «неприродных», декларируя при этом «бытия их перемену». Следовательно, можно уверенно говорить о больших трудностях для Романовых в легитима­ции их прав на новообретенные земли, нежели, например, на обоснование династией «истории­ческих прав» в отношении наследия Киевской Руси, бы­лых завоеваний Рюриковичей. В самом деле, наивно полагать, что взывание им­перских властей к такому основанию для «мягкого захвата», как возмеще­ние потерь от войны с Турцией (что и присутствует в тексте документа) мог­ло устроить не только местное население, но и саму победившую сторону.

Отмечу, что на протяжении веков ногайско-татарская Ку­бань ас­­со­­циирова­лась в сознании жителей России с «нечистым» прост­ранст­вом, ис­точ­­ником бед и страданий православного люда. Крымское ханство, вассал Османской империи, в состав которого входила Кубань, являлось не только серьезным соперником России в реализации ей политики на европейском, например, направлении, но и несло существенную угрозу, что называется, национальной безопасности – пленные угонялись на земли ханства тысячами. Только за 1607–1617 гг. татары угнали из России не менее 100 тыс. чел., а всего за первую половину XVII в. татары и ногайцы Крымского ханства угнали из России не менее 150–200 тыс. человек (21).Для сравнения – в 1646 г. население европейской России составляло около 7 млн. человек.

Можно также добавить, что восприятие славянами татар Крымского ханства (предварительно можно полагать – и ногайцев Кубани) в качестве «бича Божьего» и этих земель («Татарии») как «Тартарии» (в эсхатологичес­ком понимании), также закрепляло за указанным пространством (включая Правобе­реж­ную Кубань) статус земель «нечистых» и «богопротивных», что вполне укладывается в поле бинарных оппо­зи­ций, «характеризующих струк­ту­ру физического, психического и соци­аль­ного ми­ров» (22), На дискурс Тата­рии необходимо смотреть и шире: с точки зрения «просвещенной» Европы; недаром Г.Л. де Боплан пишет о Крыме (включая татар крымских и ногайских) как о Тартарии, наделяя, например, татар крымских «нечелове­чес­ки­ми» чертами, а черкесов, например, считая тоже татарами (23). Известен ряд описаний татар XVIII в., в которых они также наделяются малопривлека­тель­ными чертами, выступая представителями едва ли не отдельной, и «естественно», малоразвитой и жестокой нации (24). Дискурс татар в сознании жителей Российского государства со временем претерпел изменения и, например, в конце XV – начале XVI в. «используемые в качестве орудия наказа­ния татары оцениваются как неразумная, разруши­тельная, безликая, неокультуренная стихия. Особенно под­чер­кивается их коварст­во и стремле­ние изменить уклад жизни покоренных народов» (25). Еще в XVII в. татары предстают в думах (жанр) малороссов как Божья кара за неуважение «к родителям, к роду, односельчанам…, за несоблю­дение постов и обрядов» (26). Итак, и Европа, и Россия неизменно на протяжении веков описывали татар и Татарию как оплот дикости, варварства. Причем, как метко выразился Л. Вульф, если за рядом стран, включая Турцию, век Просвещения мог признать «собственную восточную цивилизованность, то татарам напрасно было ждать подобного снисхождения» (27). Дискурс Татарии оказался живуч – российский атлас 1745 г. содержит в себе карту «Малая Татария с пограничною Киевскою и Белогородскою Губерниями», включающую в себя показ земель, лежащих около Днепра. Дона и Донца, «також весь Крым и часть Кубани с Черным морем» (28). Вообще надо полагать, что дискурс Кубани следует рассматривать в ряду других дискур­сов, таких, например, как Татария, Азия, Кавказ, Юг, Черкесия. Ведь что при­ме­­чательно, на многих европейских картах, например, XVI–XVII вв., хорошо знакомых в России, мы находим зримое указание на отнесение Инте­ре­су­ю­щего нас пространства и к Татарии, и к Азии (29). Более того, самой России нередко, например, на картах, отказывали в принадлежности к Европе.

Поэтому для России, выступившей в XVIII в. на мировой сцене в качестве великой империи, воспринявшей идеи Просвещения и mission civilisatrice среди отсталых народов, варваров было крайне важно изменить представления о себе в Европе как о варварской ранее стране, как части быв­шей Татарии. Тем более оперативно имперс­ким властями в конце XVIII в. предстояло решить другую насущную задачу – трансформировать подоб­ные представле­ния о ре­гио­не, кото­рый сам в недавнем прошлом являлся частью Татарии. Примерно о том же пишет Л. Вульф: когда Татария (ее часть?) вошла в состав России и стороны поменялись местами, «татарское влияние по-прежнему учитывалось в общем балансе сил Европы и Азии, цивилизации и варварства» (30), Рабочая гипотеза автора заключается в следующем: инкор­по­­­­рируя юридически и ад­ми­нистративно новое приграничное пространст­­­во в им­перскую систему, царизм сознательно пошел на масштаб­ное переимено­ва­ние «региона», причем долгое время практики России по созданию «цент­раль­­ного топоса» управления здесь своими грани­ца­ми носили непоследова­тель­ный характер, не говоря уже об  отсутствии продуманности и мно­гообра­зии форм процесса управления по М. Ходарковскому (31). Кажется, не ошибусь, если приведу в качестве подтвержде­ния мысли о «непосле­дова­тель­ности» характера этой деятельности рассуждение М. Баси­на о том, что вестерни­зированная Петром I Россия обрела в XVIII в. свой дискурс Европы и Азии, а именно – деление страны на европейскую и азиатскую части (32), последняя из которых все время расширялась.

Освоение но­вых зе­мель нельзя было начи­нать, оставляя без внимания кон­текст символического влияния «ста­рых» («освя­щен­­ных» традицией при­ме­­не­­ния самыми разными истори­чес­кими ак­то­рами) ис­то­­ри­ко-географи­чес­ких пред­став­лений об этих землях, как о «Кубани», «Татарии», пространст­­ве, безусловно, чужом. Реализа­цию планов властей по ликвидации («стиранию» с карт) истории той, чужой, уже несуществующей Кубани, необ­хо­ди­мо было сочетать с символическим присвоением Россией завоеван­но­го пространства Крымского ханства. Сейчас неважно, затронули практики этого процесса земли ногайских татар раньше или позже земель Крыма, но, скорее всего, это были звенья одной цепи. Продолжая разговор о символических формах присвоения Россией указанного пространства, точнее – символизме примене­ния этих форм, нужно иметь ввиду еще два, как минимум, обстоятельства, связанных с дискурсом империй. Обстоятельство первое:

– многовековая борьба Романовых и Османов за эти обширные окраинные районы вполне может оцениваться как столкновение правителей христианского и мусульманского миров. До заключения в 1774 г. Кючук-Кайнарджийского мирного договора Османы имели все основания считать обширные пространст­ва Крыма и Северного Причерноморья подвластными себе, периодически называя себя правителями Дешт-и-Кипчака, хотя в действительности единст­венным законным обладателем этого наименования в своей титулатуре являлся только правящий крымский хан из рода Гиреев (33). Османы, конечно, периодически именовали себя правителями Дешта, но, думается, плодотворной может оказаться мысль о таком символизме усилий России по изменению культурного ландшафта территории Крымско­го ханства, который может быть связан с оценками ликвидации его как последнего из государств-наследников Золотой Орды (Гиреи – Чингизиды). Сакральность такой борьбы была обуслов­лена многим – именованием хана в России «царем», выплатой «поминок» ханству со стороны России вплоть до 1700 г., что явно снижало международный престиж страны в Европе и пр. Следовательно, с ликвидацией Крыма Россия окончательно манифестовала о победе над Золотой Ордой. Обстоятельство второе:

– мирные договоры, заключенные между Россией и Турцией в 1774 и. 1791 гг., нанесли мощный удар по позициям Османов в Причерноморье, спо­собст­вуя стиранию границ не только между внутренними и внешними, как метко выразился А. Рибер (34), границами их империи, но между границами ста­ры­ми и новыми. На обширных пространствах Дешта (в интересующем нас регионе – до реки Кубань) стала владычествовать Россия в лице Екатерины II – Темамен Руссиелерин Падишах (35).

 «Привычное» нам имя региона – Кубань (при­ме­нительно к описанию границ именно российских владений на Кавказе, начиная с конца XVIII в.) дос­та­точно противоречиво входит как в бюрократи­ческий («книж­ный») дискурс, так и «фолк­-дис­курс». Несомненно, что разные поко­ле­ния как, например, мест­ных интеллектуалов, так и сторонних (но заинтере­со­ван­­ных) лиц империи вкладывали раз­ный смысл (наполнение географического пространства) при упо­треб­лении данного термина. При этом крайне Инте­ресно, что наименование этой части Северо-Западного Кавказа «Кубанью» случилось много раньше вхожде­ния ее в состав России, вслед за чем данное наименование временно исчезло. Во мно­гих документах, как минимум времен XVIII века, мы встречаем прямое указание на обозначение земель Правобережной Кубани (входившей и тогда, и раньше в состав Крымского ханства) именно как Кубани (36). На известном уже нам атласе 1745 г. Кубанью названы земли именно ногайских татар и, судя по всему, границы этого пространства не распространялись на Левобережье Кубани, массово заселенное черкесами. На европейских картах XVIII в. из фондов РГВИА обширные пространства Правобережной Кубани также населены «Tatares de Kuban» (37), в соседстве с которыми лежит страна «Circassie». Впрочем, на российской карте конца 1770-х гг. (38) часть этого слова (-нь) находим  написан­ной на пространстве левого берега Кубани, в землях «темургойцев». Скорее всего, речь идет здесь об общих границах интересующего нас региона, нежели каких-то основаниях для того, чтобы спорить, входила ли Черкесия в пространство Кубани или нет. В любом случае, повторимся, употребление такого имени региона как Кубань сопровождалось в представле­нии много­чис­лен­ных «европейских» акторов коннотациями явно отрицательного и устойчивого при этом характера. И реакция российских участников этого процесса была едва ли не самой болезненной.  

Говоря другими словами, именно Россия была прежде всего заинтересо­вана в том, чтобы стереть старую память о Крыме, превратив, например, Кубань, в не-Кубань. Уже в феврале 1783 г. Екатерина II подписала указ об образовании на территории недавно обретенных земель (см. выше) новой административной единицы, получившей название Таврической области. В состав «Тавриды», очевидно, вошли земли Таманского острова (39), остальные же земли ногайской Кубани решили включить в состав Кавказского наместничества, учрежденного указом от 5 мая 1785 г. (40). По нашему пред­ставле­нию, уже в наименовании территории бывшего Крымско­го ханства иными названиями можно видеть зримое выражение практик империи по конструированию новой социальной памяти местных жителей «Новороссии». Конечно, татар из Крыма никто не собирался выселять насильственно и целенаправленно, но также не собирались имперские власти оставлять без внимания вопросы изменения демографичес­кого облика региона за счет нового, преимущественно славянского насе­ле­ния. Исследования В.М. Кабуза­на показывают, что в 1770-е. – 1790-е. гг. насе­ле­­ние Екатеринославской и Херсонской губерний увеличилось со 154 до 357 тыс. человек, а Крыма (Таврической губернии) – с 36 931 душ м.п. в мо­мент присоединения к Рос­сии до 150 тыс. человек в 1790 г. Справедливости ради отметим, что такой прирост стал возможен не только за счет пришлого населения, но и за счет естественного прироста (41).

Что касается ногайской Кубани, то этот регион почти обезлюдел к моменту переселения сюда черноморских казаков в 1792 г. Примечательно, что казачья старшина  не менее имперских чиновников была заинтересована в обретении новых земель на «Кубани», но от самих казаков зависело не все. Другое дело, что ученые до сих пор дискутируют на тему: почему речь зашла об этих землях, вероятно, уже в конце 1787 г., заявляя, в частности, что «документальным источниками мы не располагаем, а предположения спорить не будем» (42). Вряд ли, однако, ошибемся, если скажем, что ответ на данный вопрос может быть получен при анализе документов из личных фондов Г.А. Потемкина и В.С. Попова, хранящихся в РГВИА. В любом случае на объяснение причин этого переселения надо смотреть гораздо шире, нежели исключительно с пози­ций обретения империей выгод от организации охраны новой границы по р. Ку­бань и создания нового войска, «историчес­ки» способного к войне с турками. Пред­ст­авляется, что ключ к пониманию проблемы – изучение психологии лич­ности Г.А. По­­темкина, наименован­ного 10 января 1790 г. указом Екатерины II Великим Гетманом Импера­торских Екатеринославских и Черноморских казачь­их войск, действие которого князь вскоре распространил по всем упо­мянутым в нем тер­рито­риям (43). Согласно новейшим исследованиям А. Зорина, мотивация Г.А. По­тем­­кина в создании казачьих войск определялась его планами по полити­ческому переустройству Польши, включая использование казачьего фактора при возможном разделе королевства (44). Остановимся вот на какой плодотворной мысли ученого – казаки были необходимы светлейшему князю для возможного расширения им личных владений в Польше и в любом случае связаны с его планами возглавить некие земли в качестве правителя. Эта поразительная догадка в состоянии серьез­но поколебать сложившиеся в науке историографичес­кие образы, связанные с переселением на «Кубань» новоучрежденного Чер­номорско­го казачьего войска. Продолжая логику рассуждений А. Зо­рина, отметим, что объяснимой тогда выглядит забота Г.А. По­­темкина о по­се­ле­нии казаков «на привольных местах Черного моря, между Днестра и Буга…», на чем выражение им своего «долга пещись» о казаках не закончилось. Своим ордером от 19 апреля 1790 г. гетман даровал войску Черноморскому земли (не принадлежащие помещикам) на «Кинбурнской стороне», «от Буга по морю до Днестра», а также Еникольскую округу с «Таманом», на котором находились принадлежавшие самому светлейшему князю места с рыбными ловлями (45). Удивительно, как торопится Г.А. По­тем­кин: в тот же день он адре­су­ет казакам еще один ордер, которым утверждает в звании кошевого атамана ЧКВ З. Чепегу, требуя вместе с тем участия казаков в комплекто­ва­нии конного казачьего полка при булаве гетмана (46). Обращаем внимание, что формирование этого полка стимули­ро­вало распространение слухов об амби­циоз­ных планах Г.А. Потемкина на западном направлении именно как неза­ви­симого правителя (47). И вряд ли нужно сейчас подсчитывать реальный воен­ный потенциал этого воинского формирования, поскольку для нас гораздо важнее другое – символизм его учреждения Г.А. По­темкиным. Скорее всего, этот политик европейского масштаба вынашивал  планы под­держ­ки казаков-черноморцев как часть своих личных амбициозных замыслов по достижению сложной унии между Польшей и Россией, когда «централь­ное место и в географическом, и в политическом отношении должно было занимать подчиненное светлейшему малороссийское казачество (выделе­но мной. – Д.С.)» (48). Однако осенью 1791 г. циничный «покровитель» казаков умер и войско­­вой верхушке пришлось искать обходные пути для реализации ста­рых замыслов гетмана, конечно же, угодных ей самой. И снова казакам «повезло» – империя не собиралась отказываться от закрепления на террито­рии ногайс­кой Кубани – скорее всего, вопрос о переселении туда казаков был решен в Санкт-Петербурге без определяющего обращения к ходатайству хрестоматий­но известной казачьей депутации (49).

Несомненно, что Екатерина II край­не болез­ненно относилась к самой возможности сохранения памяти о Запо­рожье, указывая на необходимость поиска нового имена для войска – чтобы никто не подумал, «будто за нужно нашлось восстановить Сечу, либо назва­ние» (50). Но дальше, создавая новую этногенетическую исто­рию регио­на, им­перская власть столкнулась с рядом проблем, в т.ч. вызванных событиями Пер­­сидс­кого бунта – наименование «верные» у ЧКВ было безжалостно отобра­но (51). Впрочем, и в бюрократии­чес­ком («книжном») дискурсе новое имя нового войс­­ка приживалось с трудом: в документах ГАКК мы встречаем даже такие «эк­зотические» варианты как «верное Запорожское войско» и «Войско вер­ных запорожских казаков» (52). Никто из исследователей, насколько мне извест­но, не мог ранее ответить на вопрос о причинах столь разительного противо­речия между официальным наименованием войска и «de facto названиями». Думается, что ответ лежит в плоскости понимания все тех же планов Г.А. По­тем­кина по использованию прежде всего казаков Малороссии, т.е. украинс­ких (символически – запорожских) в его попытках «стать гетма­ном Вос­точ­ной Польши, населенной в значительной степени православными ук­ра­инцами» (53). К тому же добавим, что слишком по-хозяйски вел себя Г.А. По­тем­­кин, решая вопрос о наделении казаков-черноморцев землями, напри­мер, в Северо-Восточном Причерноморье, чтобы не согласиться с тонким предположением А.Л. Зорина о том, что князь предполагал стать правителем украинских воеводств Польши и некоторых юго-западных губерний Рос­сии (54). Более того – уже те сведения, которыми мы располагаем, позволя­ют данное предположение перевести в разряд рабочих версий объяснения причин переселения на «Кубань» Черноморского войска, развив при этом тезис нашего предшественника – скорее всего, и Черномория должна была войти в состав будущих владений великого гетмана Г.А. Потемкина.                       

Что касается номинации «Кубань», то на ее употребление было наложе­но своеобразное табу, причем, судя по всему, имперские власти действовали по единой схеме – как в Крыму, так и в Северо-Восточном Причерноморье.  Уникальное подтверждение своим рассуждениям, высказанным еще год назад на «Дикаревских чтениях» (см. сноску №5), уда­лось найти в биографии Г.А. Потемкина, автором которой стал А.Н. Са­мой­лов, его современник и племянник. Эти сведения такой важности, что позво­лим себе привести весомый по объему отрывок из этого произведения:

Но чтоб более поразить умы блистательностью деяний великия Екатерины, чтоб отрясть и истребить воспоминание о варварах…(выделено мной. – Д.С.) в покоренном полуострове возобновлены древние именования: Крым наречен Тавридою, близ развалин, где существовал древний Херсонес, из самых тех груд камней при Ахтиярской гавани возник Севастополь, Ахт Мечет назван Симферополь, Кафа Феодосией, Козлов Евпаторией, Еникаль Пентикапеум, Тамань Фанагорией и проч. … Словом,  новый свет просиял в древнем Понтийском царстве… и беспрепятственно первый шаг сделан к очищению Европы от Магометан и к покорению Стамбула» (55).     

Представляется, что превращение Кубани в не-Кубань, например, в Черноморию – явление из области именно описанных выше практик. Земли «той» («другой», «чужой», «неистинной») Кубани маркируются теперь тер­ри­то­рией Фанагорийского острова «со всею землею, лежащею по пра­­вой сто­роне реки Кубани от устья ее до Усть-Лабинского редута…» (56). Подчеркнем, что речь идет о пожаловании Екатериной II казаков этими землями согласно грамоты от 30 июня 1792 г. в вечное пользование, что (в соединении с дру­гими элементами данного акта – пожалованием знамен, преломлением хле­ба во время церемониала в Слободзее и пр.) действительно поднимало это дейст­во до сакрального уровня.

Примечания

1.   Шнирельман В. А. Быть аланами: интеллектуалы и политика на Северном Кавказе в ХХ веке. М., 2006. С.284. 

2.   Виноградов В.Б. Российский Северный Кавказ: факты, события, люди. М.–Армавир, 2006. С.17, 20.

3.   Скиба К.В. Из истории «Малой Кавказской войны» на Кубанской линии. Армавир, 2005.

4.   Вопросы южнороссийской истории / Под. ред. В.Б. Виноградова, С.Н. Ктиторова. М.-Армавир, 2006. Вып.11. С.3–4.

5.   Сень Д.В. «Черномория» versus «Кубань»: некоторые аспекты дискурса империй            и теоретические проблемы изучения истории Северо-Западного Кавказа конца XVIII в. – первой половины XIX в. // Итоги фольклорно-этнографических исследований этнических культур Северного Кавказа за 2005 г. Дикаревские чтения (12). Краснодар, 2006.

6.   Он же. Дискурс империй, казачество и региональные особенности управления Россией пограничными территориями: «Фанагория-Черномория-Кубань» (конец XVIII в. – середина XIX в.) // В. Н. Татищев и проблемы государственно-административного управления в России: Мат-лы межд. конф. (5–7 октября 2006 г.). Астрахань, 2006;  он же. Воображение региона как колонизация: Кубань-Черномория-Кубань (практики Российской империи на Северо-Западном Кавказе в конце XVIII– середине XIX вв.). Ч.1. «Преодоление» Татарии //  «Курорт» в дискурсивных практиках социогуманитарного знания: Мат-лы межд. науч. конф (Пятигорск, 27–29 апреля 2007 г.). Ставрополь-Пятигорск-Москва, 2007.

7.   Историческое регионоведение Северного Кавказа – вузу и школе: Мат-лы 10-й Всерос. конф. М.-Армавир, 2007.  

8. Копосов Н.Е. Как думают историки. М., 2001. С.8.

9.                      Тишков В.А. Реквием по этносу: исследования по социально-культурной антропологии. М., 2003. С.120–133.

10.         Миллер А.И. Империя Романовых и национализм: Эссе по методологии истории. М., 2006. С.27.

11.         Российская империя в сравни­тельной перспективе: Сб. ст. / Под. ред. А. И. Миллера. М., 2004; Новая имперская история постсоветского пространства: Сб. статей (Б-ка ж-ла «Ab imperio») / Под. ред. И.В. Герасимова и др. М., 2004.   

12.         Викторин В.М. [Рец.]. Кузнецов В.А., Чеченов И.М. История и национальное самосознание (проблемы современной историографии Северного Кавказа). Пятигорск-М., 1998 // Гуманитарная мысль Юга России. Региональный научный журнал. 2006. №2. С.174.

13.         Рибер А. Меняющиеся концепции и конструкции фронтира: сравнительно-исторический подход // Новая имперская история… С.199.

14. Он же. Сравнивая континентальные империи // Российская империя в сравни­тельной перспективе: Сб. ст. / Под. ред. А. И. Миллера. Москва, 2004. С.56.

15. Келли О′Нейлл. Конструирование российской идентичности на имперской окраине: архитектура, ислам и трансформация крымского ландшафта // Ab imperio. 2006. № 2; Ремнев А.. Россия и Сибирь в меняющемся пространстве империи // Российская империя… С.286–319.

16. Рибер А.. Сравнивая континентальные империи… С.54.

17. Баррет Т.М. Линии неопределенности: северокавказский «фронтир» России // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период: Антология. Самара, 2000. С.119.

18. Schwarcz Vera. Strandes no more: personal in the interstices of public commemoration // Memory, history and opposition under state socialism. Santa Fe, 1994. P.51–52.

19. Рибер А. Указ раб. С.61–62.

20. ПСЗ-1. СПб., 1830. Т.21. С.897.

21. Новосельский А.А. Борьба Московского государства с татарами в первой половине XVII в. М.-Л., 1948. С.426.   

22. Подосинов А.В. Ориентация по странам света в архаических культурах Евразии. Москва, 1999. С.501. См. также в книге, напр., с. 501–536.

23. Боплан Гийом Левассер, де. Описание Украины. М., 2004. С.213.

24. Вульф Л.. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003. С.284–288.

25. Амелькин А.О. Татарский вопрос в общественном сознании России конца XV – первой половины XVI вв. (по материалам агиографических сказаний и памятников фольклора): Автореферат дисс… к. и. н. Москва, 1992. С.7–8.

26. Ерофеев И.. Крым в малорусской народной поэзии XVI–XVII вв., преимущественно в думах (Памяти В.Б. Антоновича) // Известия Таврической ученой архивной комиссии. Симферополь, 1908. №42. С.77–78.

27. Там же. С. 285.

28. Атлас Российской, состоящей из девятнадцати специальных карт представляющих Всероссийскую империю с пограничными землями, сочиненной по правилам Географическим и новейшим обсервациям, с приложенною при том генеральною картою Великия сия империи, старанием и трудами Императорской Академии наук. СПб., 1745. С.8.

29. Агафонов А.И. История Донского края. (XVI – первая половина XIX века. Исторические источники и их изучение). Ростов-на-Дону, 2001 (см. в книге отдельно воспроизведенные карты, являющимися приложениями).

30. Вульф Л. Указ. раб. С.285.

31. Рибер А.  Сравнивая континентальные империи… С.61–62.

32. Bassin М. Russia between Europe and Asia: The Ideological Construction of Geographical Space // Slavic Review. 1991. №50.

33. Зайцев И.В. Между Москвой и Стамбулом. Джучидские государства, Москва и Османская империя (нач. XV – пер. пол. XVI вв.): Очерки. М., 2004. С.182.

34. Рибер А. Меняющиеся концепции и конструкции: сравнительно-исторический подход // Новая имперская история… С.206.

35. Юзефович Т. Договоры России с Востоком. Политические и торговые. М., 2005. С.53.

36. Архив внешней политики российской империи (АВПРИ). Ф.115. Оп.1. 1752 г. Д.28. Л.41 об.; Российский государственный архив древних актов. Ф. 89. Оп. 1. 1717 г. Д. 4. Л. 93 об.; Там же. Ф.248. Оп.126. Д.466. Л.50–50 об.; Государственный архив Ростовской области. Ф.55. Оп.1. Д.1471. Л.61.

37. Приймак Ю.В. Северо-Западный Кавказ в системе Османской империи XVIII – первая треть XIX в.: Дис. … к. и. н. Краснодар, 2000 (см. в книге отдельно воспроизведен­ные карты, являющимися приложениями)

38. Карта границы империи между Каспийским и Черным морями. Сочинена в 1778 г. (с обозначение земель белгородских татар) // Государственный исторический музей (ГИМ). Инв. № 60083 ГО А-5125. Гравюра 1778 г.

39. ПСЗ-1. СПб., 1830. Т.22. Ст. №15920.

40. Там же. Ст. №16193.

41. Кабузан В.М. Народы России в XVIII веке. Численность и этнический состав.                   М., 1990. С.197.

42. Фролов Б.Е. Атаман Захарий Чепега. К 280-летию со дня рождения (1726–1797). Краснодар, 2006. С.74.

43. Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка. 1769–1791 / Изд. подг.                          В. С. Лопатин. М., 1997. С.901–902.

44. Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М., 2004. С.144–148.

45. Короленко П.П. Черноморцы за Бугом. Б/м, б/г. Приложение №14.

46. Сборник исторических материалов по истории Кубанского казачьего войска / Собраны и изданы И. И. Дмитренко. СПб., 1896. Т.2 (1787–1795). С.33.

47. Энгельгардт Л.Н. Записки / Подгот. текста, сост. и примеч. И. И. Федюкина. М., 1997. С. 94–95.

48. Зорин А.Л. Указ. раб. С.147.

49. Фролов Б.Е. Переселение Черноморского казачьего войска на Кубань // Historia Caucasica: Региональный исторический сб. науч. ст. Краснодар, 2005. Вып. 4. С.10–12.

50. Там же.

51. Государственный архив Краснодарского края (ГАКК). Ф.250. Оп.1. Д.59. Л.5.

52. ГАКК. Ф.249. Оп.1. Д.7. Л.2; Там же. Оп.1. Д.41. Л.11; Там же. Оп.1. Д.8. Л.1; Там же. Оп.1. Д.239. Л.13 (документы любезно предо­став­ле­ны автору Б.Е. Фроловым); Там же. Оп.1. Д.36. Л.77.

53. Зорин А.Л. Указ. раб. С.144.

54. Там же. С.147.

55. Самойлов А.Н. Жизнь и деяния генерал-фельдмаршала князя Григория Александро­вича Потемкина-Таврического // Русский архив. 1867. С. 1015.

56. ПСЗ-1. СПб, 1830. Т.23. Ст. 17055.