Сень Д.В. (Краснодар, Россия)

Переселение кубанских казаков-некрасовцев в Османскую империю в XVIII в.:

дискуссия, новые источники, перспективы изучения

Проблема, вынесенная в заголовок статьи, не нова – в свете новейших исследований по истории некрасовского казачества, а также достижений дореволюционной и советской историографии[1]. Однако ученые дискутируют по поводу этапов данного процесса, несомненно, связанного как с мотивацией самих некрасовцев, так и причинами, от них независящими. Считаю необходимым сказать о том, что значительное число кейсов, характеризующих переселение некрасовцев в Османскую империю в 1770-е гг., было мной опубликовано раньше в книге, вышедшей, впрочем, небольшим тиражом. Учитывая дискуссионность проблемы, ее нерешенность и на сегодняшний день, представляется возможным взять их за основу для рассмотрения более общих вопросов, дополнив, конечно, новыми архивными данными.

В частности, речь идет об определении нижней границы появления этой группы казаков в Северо-Западном Причерноморье, в.т.ч. на Дунае. Некоторые специалисты выделяют даже два направления поисков – «кубанское» и «одесское», считая, что, в отличие от первого, второе отодвигает «черту времени первых массовых переселений некрасовцев на Дунай, как минимум, на 25–30 лет ниже (от 1777–1778 гг. – Д.С.) и датируют его 1740–1750-ми годами»[2]. Можно заметить, что автора данной статьи на таком основании можно отнести не к первому, а ко второму направлению, поскольку еще несколько лет назад им было высказано мнение о необходимости при изучении данной проблемы отталкиваться как раз от событий середины XVIII в. и что заселение казаками Европейской Турции в 1770-е гг. – не первый этап этого процесса[3]. В который раз сошлюсь также на важное замечание А.Д. Бачинского о том, что еще в 1711 г. султанское правительство предлагало кубанским казакам переселиться в пределы Османской империи[4].

Поэтому, конечно, прав В.И. Мильчев (эвристическая работа которого в архивах всегда поражает своей основательностью), который пишет, что проникновение некрасовцев в указанный регион начинается задолго до событий 1770-х гг. Аксиологическое и перспективное к применению другими учеными значение, надо полагать, носит его замечание о невозможности для некрасовцев переселиться с территории Крымского ханства на Дунай, не имея при этом опыта знакомства с регионом предполагаемого заселения, который (опыт) не мог возникнуть в одночасье[5].

Вместе с тем с отдельными положениями его неполной (непонятно, например, почему историк останавливается перед анализом массового переселения на Дунай некрасовцев именно в конце 1770-х гг.) периодизации переселения казаков в Северо-Западное Причерноморье согласиться трудно[6]. В частности, речь идет о спорности таких положений, как генерализация ученым роли запорожцев в указанном процессе, а также переоценке значения тех поражений и потерь, которые несли некрасовцы:

– донских казаков, ушедших к запорожцам до перехода отряда И.Некрасова на Кубань в 1708 г., называть и считать некрасовцами, конечно, нельзя, это вольное допущение;

– указание на сотрудничество запорожцев с некрасовцами в ходе русско-турецкой войны 1711–1712 гг. свидетельствует, скорее, о воле ханов, собравших разные «языцы» под свои знамена, поскольку архивные документы говорят о некрасовцах, руководимых И. Некрасовым как направлявшихся на театр боевых действий с Кубани[7], куда они, несомненно, возвращались – ведь исход с Дона носил массово-семейный характер;

– нельзя принять цифру в 4000 некрасовцев, якобы разбитых на Кубани в 1711 г. в ходе похода П.М. Апраксина, что и могло вызвать отток казаков на Дунай. Во-первых, все сообщество некрасовских казаков (даже объединившиеся со «старыми» кубанскими казаками» вместе с женским и детским контингентом) едва достигало этого количества[8]; во-вторых, об этих масштабах умалчивает аутентичный тем событиям дневник Кубанского похода[9]; в-третьих, поражение, понесенное казаками, носило, полагаю, «рядовой» характер – ведь силы некрасовцев в эти годы действовали дисперсно, снижая вероятность нанесения им «генерального» поражения». Например, гр. Б.П. Шереметев в одном донесении (22 марта 1713 г.) писал о действиях некрасовцев сразу в двух местах – под донскими городками (200 чел., включая самого И. Некрасова) и на Украине – «...Валуйскаго и Полтавскаго уездов многие села и деревни разорили…»[10];

– не менее спорной предстает ссылка (при разговоре о проживании некрасовцев в Буджаке в начале XVIII в.) на обязательство турецкого паши крепости Азов от 3 января 1712 г. о недопущении И. Некрасова и его казаков в российские пределы, точнее, на присутствие «буджацких аг», как соответственных за принятое обязательство. Однако автор настоящей работы уже писал о временном пребывании группировки И. Некрасова в Закубанье примерно до начала 1712 г., когда, еще в 1709 г. И.А.Толстой писал на основании оперативных данных о том, что «воры и изменники Игнашка Некрасов с товарыщи и доныне живут за Кубанью близ Черкес в юрте Аллавата мурзы»[11]. Новые данные позволяют уточнить локализацию этого района, а это может оказать помощь исследователям в решении ряда вопросов, связанных с изучением адаптационных практик казаков на территории Крымского ханства, их отношением к условиям своего безопасного пребывания именно в этом регионе. При этом об идеализации отношений с ногайцами говорить не приходится – так, некий казак, присланный с Кубани от «вора Некрасова», показал, что «хотят их Кубанские владельцы выслать вон»[12]. А в расспросных речах некрасовских казаков, например, за октябрь 1710 г., содержатся сведения о шаткости положения на Кубани находящихся «во власти крымского хана» сторонников И. Некрасова[13].

Итак, по уточненным данным (прежде всего по работам В.Н. Сокурова[14]) можно полагать, что Аллават-мурза – это Аллакуват-Семиз (Толстый), закубанский ногайский князь Ураковской ветви потомков Касая (Малые ногаи), внук Хорашая Уракова, и юрт этой части ногайцев еще в XVII в. находился на левом берегу Кубани при р. Лабе. В начале XVIII в. он был лидером наврузовцев, которых ученые даже второй половины XVIII в. локализовали «по левой стороне Кубани при реке Лабе» (И.Георги, 1799 г.). О том же свидетельствуют архивные документы: еще в 1762 г. при анализе руководством Войска Донского тогдашней ситуации на Кубани упоминаются кочующие вверх по Лабе аулы, называемые «Наврюз Улу»[15]. Для ученых это тем более важно, что именно татарам Казыева улуса хан приказал в свое время помочь первым кубанским казакам строить городок в междуречье Кубани и Лабы[16]. Следовательно, можно уверенно говорить, что место своего пребывания группировка И. Некрасова избрала в районе исторического проживания первых групп кубанских казаков, выходцев с Дона, где, как известно, таковые к данному времени уже не проживали, массово переселившись оттуда в Копыл, а затем на Тамань. Этот факт – направление пути некрасовцев к указанному городку (его развалинам?), является еще одним, правда, косвенным, подтверждением вывода автора[17] о близости земляческих (религиозных?) связей казаков И. Некрасова и «старых» кубанских казаков, просивших, кстати, в 1709 г. крымского хана не выдавать России этих «новых» казаков. В любом случае Игнат Некрасов сумел найти тогда для своего отряда самое безопасное место – на окраине Крымского ханства, в землях наврузовцев, какая-то часть которых могла выражать недовольство очередным появлением казаков в этих землях.

Что касается упомянутого выше обязательства, то очевидна иная трактовка данного документа, свидетельствующая о проживании сообщества, руководимого И.Некрасовым, в указанное время на Кубани. В тексте документа, не раз уже мной приводимого, говорится о том, «чтоб те казаки Игнашка Некрасов с товарыщи жили особно, и ныне и впред Кубану на сю сторону не переехали, и близ города Азова нигде не были… И покамест с стороны салтанской указ будет, тому казаку отнюдь переехать реку Кубань не давать, где он живет, там и быть»[18].

Весь корпус первоисточников, имеющихся в распоряжении исследователей, свидетельствует о массовом проживании казаков-некрасовцев, возглавляемых И. Некрасовым именно на Кубани, а не где бы то ни было еще – например, в Буджаке. Можно высказаться еще более определенно – казаки в это время проживали в землях наврузовцев, близ того места на Лабе, где первые казаки, выходцы с Дона, основали свой городок с разрешения крымского хана. Можно также добавить, что владение казаками И. Некрасова информации об указанном городке носило, очевидно, самый прочный характер, уходя своими конями еще в конец XVII в. Так, осенью 1693 г. воевода П.И. Хованский доносил в Москву, что, по полученным им от ендереевского мурзы Муртазалея сведениям, казаки из двух донских городков намереваются уйти на Кубань к казакам-раскольникам, где Кубек-ага построил им городок[19].

Именно эта защищенность, пусть и не вечная, позволила, вероятно, развернуть И. Некрасову и его сподвижникам масштабную работу по агитации к уходу на Кубань казаков с Дона, а также избегнуть обострения ситуации возможной их выдачи Девлет-Гиреем II, который заявил в 1709 г. российскому посланцу Василию Блеклому: «… что-де мне отдать, чево у меня нет. Я-де ему (Некрасову. – Д.С.) отказал и указ послал, чтоб он в Крыме и на Кубане не был, откуды и как пришел, так бы и ушел»[20]. Итог первым годам пребывания казаков-некрасовцев на Кубани был впечатляющ уже на том основании, что российские власти всерьез обеспокоились возможностью продолжения «Булавинщины» уже на землях, подвластных хану. В Канцелярии, например, казанского и астраханского губернатора П.М. Апраксина с особым тщанием собирали сведения о деятельности некрасовских эмиссаров на Дону, действовавших «для возмущения и наговору чтоб привлеч и других к тамошним ворам побежать на Кубань»[21].

Исследование В.И. Мильчева, таким образом, побуждает ученых к расширению источниковой базы (о чем он, кстати, и сам говорит), вносит вклад в изучение вопросов, связанных с переселением казаков-некрасовцев в Северо-Западное Причерноморье до 1770-х гг., а обозначенная им дискуссия, несомненно, вызовет дальнейшую актуализацию проблематики, выходящую далеко за пределы прошлого исключительно казаков-некрасовцев. В целом полагаю – этому новаторскому исследованию, как и многим другим работам историка, суждена долгая историографическая судьба.

В продолжение разговора о перспективах изучения тематики и проблематики необходимо поднять вопрос об организации учеными поиском документов в архивах Турецкой Республики. Подчеркну, что аксиологический характер данного замечания может подтверждаться еще и тем, что архив Крымского ханства почти не сохранился[22]. На важность последней проблемы обратил внимание еще в 2000 г. Б.Боук, изучавший в числе прочих проблем состояние мирных, в т.ч. торговых, отношений донских казаков с турецким Азовом[23].

Определенные изменения в этой части проблемы поисков новых источников имеются. Летом 2007 г. автору данной работы довелось работать в двух крупнейших архивах Турции – Başbakanlık Osmanlı Arşivi и Topkapı Sarayı Müzesi Arşivi. Выявлено около 500 документов XVI–XIX вв., начата работа по их изучению. В частности, обнаружены документы по истории раннего казачества на Дону в XVI в., пребыванию в Османской империи казаков-некрасовцев, их отношениям с турецкими запорожцами в Подунавье и пр. Вероятно, ценность для специалистов представит переписка Дивана с Крымом второй половины XVII в., документы по истории Азака XVII в., участию Крымского ханства в военных компаниях Османской империи XVIII в.

Обнаружены также источники, имеющие прямое отношение к теме статьи. В частности, речь идет о документе, подтверждающем проживание группы казаков-некрасовцев близ лимана Разельм (Разин), или, точнее, Razin Gölü[24] в 1771 г. – речь тогда шла об «Игнат-казаках» в переписке между представителями местной турецкой администрации. Эти места, облюбованные некрасовцами, конечно, не вдруг, они не покинули еще в начале 1790-х гг. Например, в показаниях «неверного запорожца» Н. Байды (1791 г.) приводится такой факт: во время вражеского (для российской стороны) нападения со стороны Георгиевского рукава Дуная были использованы лодки, принадлежавшие, по словам казака, именно некрасовцам, «кои (лодки. – Д.С.) спрятаны по берегам Разина озера»[25]. Не менее важны для понимания сложной для казаков ситуации, сложившейся в Подунавье в конце XVIII в., документы[26], проливающие свет на непростую историю их отношений с запорожскими казаками (турецкими запорожцами), постепенно здесь теснящими некрасовцев. В частности, это применимо к пребыванию запорожских казаков в Сейменах, между Силистрией и Гирсовой – документ 1792 г. Ценность такого рода источников переоценить сложно – будучи применимы в качестве корреляционных оснований показаниям очевидцам тех событий (информантов Ф.К. Вовка), они в состоянии пролить свет на еще одну дискуссию, связанную с миграцией некрасовцев уже по территории Османской империи, а именно – время заселения ими побережья Эносского залива и берегов оз. Майнос[27]. Теперь ведется работа по организации перевода текста всех этих документов со староосманского языка на русский, либо украинский.

 Возвращаясь к событиям, приведшим некрасовское сообщество и, надо думать, Кубанское (ханское) казачье войско, к расколу уже в конце 1730-х гг. отмечу, что вряд ли экономическая составляющая (рыбная ловля и необходимость сбыта улова) могла и в этом, и в последующих случаях иметь сколь-нибудь решающее значение в выборе ими мест для нового проживания, например, в том же Буджаке. В самом деле, ногайцы не составляли казакам конкуренции в этой нише традиционных занятий на Кубани, а объемы улова вряд ли применимы к характеристикам условий их материальной зажиточности – основной доход казаки, несомненно, получали в ходе военных кампаний Крымского ханства, активно также занимаясь пленопродавством. Например, в 1739 г. татарам, специально назначенным сераскером, было указано ездить по Кубани и покупать у «изменников некрасовских казаков пленников, у коих изменников имелось более полону, нежели как у татар»[28].

Наконец, не менее логично (чем полагание В.И. Мильчева о сбыте некрасовцами улова «купцам-перекупщикам из Польши, Валахии или Турции) указать на возможность для сбыта казаками продуктов лова в близком им по географии турецком Азове, куда, например, те же донские казаки старались попасть всеми правдами и неправдами»[29]. При этом важно подчеркнуть, что донские казаки нуждались и в рыбе, договариваясь с азовскими турками об условиях рыбного лова в регионе[30].

Вероятно, и не численный рост сообщества напрямую привел к активизации конфликта: «…из оных-же Некрасовских некоторые бедны казаки в разговорах объявляют тайно, что намерены-бы они идтить по прежнему под Державу Российской Государыни, а другие большая часть идтить нехотят и за другими того смотрят и перепоручились круговым поруками и всему бедному народу объявляют, что российская Государыня никак их в вине не простит и по приходу их на Дон повелит всех перевешать…»[31]. Опасались казаки преследования в России и по религиозному основанию, да и не было у них в то время уже такого лидера, как Игнат Некрасов, способного пресечь разногласия. «Масла в огонь» трениям в сообществе, несомненно, добавляли многочисленные указы, персонально адресованные им из России[32], а также общее повышение рисков проживания на Кубани – например, разорение и сожжение сразу трех некрасовских городков[33]. Спокойствия казакам не могла принести даже забота крымского хана Менгли-Гирея, решившего поселить казаков в конце 1730-х гг. в Крыму; причем сами некрасовцы просили поселить их «на Кубане в горах, близ Чернаго моря (выделено мной. – Д.С.), в Анападах, в урочище Чюбан-Ургане»[34].

Осторожно предположу, что все эти события могли отразиться на росте кризисных ожиданий в среде казаков-некрасовцев, связанных с их религиозностью как старообрядцев. Все это и могло в соединении с их представлениями о Дунае, как области сакрального пространства, вызвать решение покинуть тогда Кубань – хотя, подчеркну, прямыми тому свидетельствами мы пока не располагаем. По крайней мере, до указанного периода численность некрасовцев не сильно колеблется. Так, в конце 1720-х гг. говорится о 600 боеспособных воинах, а в документах 1737 г. – о 500 казаках («а всех наберется до семи сот… кроме жен и детей») и еще одной сотне (по факту – меньше?) казаков некрасовского сотника А. Черкеса при хане Менгли-Гирее[35]. Известен нам и численный состав одного, по крайней мере, некрасовского городка – Савельевцы, в котором летом 1739 г. насчитывалось 60 домов[36], т.е. явно несколько сот человек. Косвенным подтверждением того факта, что Кубанское (ханское) казачье войско продолжает представлять собой важную боевую единицу (отсюда рабочая гипотеза – переселение если и было, вряд ли затронуло большую часть кубанских казаков) в это время, является свидетельство одного из некрасовских казаков 1747 г.: «… приказ-де им отдан готовить хлеб на девять недель»[37]. Конечно, это была мощная единица, проверенная Гиреями на протяжении десятилетий – в 1752 г. «сот до пяти» некрасовских казаков пребывало в составе крымского войска, намеревавшегося, вероятно, привести в «покорство» бесленеевцев и абазинцев[38].

А вот донские казаки, надо думать, в лице не только войсковой верхушки, с  каждым годом все меньше испытывали «симпатий» к некрасовцам. Так, когда в 1752 г. речь зашла о том, чтобы отвести подозрения от некрасовцев в причастности их к укрывательству беглых с Дона, вполне можно было обязать всех их присягнуть (при этом крымские власти предлагали войску Донскому сделать это по своему «закону», обещая заставить присягнуть не только казаков-мирян, но и лиц духовного звания), ответ был краток и выразителен – «их присяге верить невозможно. И так когда б оные и действительно присягали, то б они (донцы. – Д.С.) и такою их присягою удостоверятца не хотели»[39]. Вероятно, к этому времени существенно была снята острота проблемы – обретение казаками священников (см. документ выше), причем не без участия Стамбула. Примерно в середине XVIII в. (до 1753 г.) они обратились в Стамбул с просьбой, и султан приказал крымскому архиепископу Гедеону рукоположить в архиерейский сан казачьего «кандидата» – монаха Феодосия, что тот, несмотря на первоначальный отказ, затем исполнил – под угрозой применения насилия по отношению к себе турецкого паши и отряда янычар[40]. Важно подчеркнуть, что в этом случае некрасовцы находят духовное окормление не только со стороны старообрядческих священников, но и в лице митрополита Крымской епархии Константинопольского Патриархата[41].

В 1750-е гг. ситуация на Кубани принципиально для казаков-некрасовцев не изменилась – смута, посеянная предыдущими событиями, продолжала пожинать свои «плоды». Контакты некрасовцев с Россией, их практика общения с Романовыми, Гиреями и Османами по злободневным вопросам своей жизни, впрочем, наращиваются и концентрируются. При этом у автора настоящей статьи нет никакого сомнения в том, что некрасовцы превосходно знали о таком своеобразном к себе отношении со стороны мусульманских правителей, ничуть, впрочем, не боясь снова и снова обращаться к султану с прошениями. Характерная, поэтому, для данной парадигмы отношений казаков с верховной властью Османской империи история произошла в Стамбуле в 1755 г. Тогда купец из Малороссии И. Васильев встретил в Стамбуле в гостях у другого купца, Е. Пирожникова, кубанских казаков, прибывших с письмом к султану[42] и просивших Е. Пирожникова о переводе этого послания на греческий язык. Тогда, кстати, российские «доброхоты», сам И.Васильев и его брат священник, стали отговаривать казаков от этого шага, обещая всепрощение Елизаветы Петровны – вследствие чего казаки якобы склонились к тому, решив, однако, «для полезнейшего им совета, и от всего Кубанского войска (выделено мной. – Д.С.) согласия и в том подтверждения ехать в Кубань»[43]. Вместе с тем подчеркну, что данное свидетельство является еще одним бесспорным доказательством существования у казаков Крымского ханства войсковой организации[44].

Еще более «личностные» отношения связывали кубанских казаков-некрасовцев с ханской династией Гиреев, подданными которых казаки являлись. Характерно, что еще «старые» кубанские казаки имели возможность напрямую обращаться к хану в случае притеснения их кубанскими ногайцами или местной администрацией, всегда получая желаемый для себя результат своих обращений[45]. Некрасовцы также избрали для себя путь верноподданнического отношения к правящим ханам, что в числе прочих оснований и определило их массовое участие в военных кампаниях Крымского ханства, а не «зипунских», воровских, т.е. несанкционированных набегах на окраины России, чреватых расправой и выдачей царям. Очевидно, что ханы держали некрасовцев на исключительном положении, а казаки это превосходно понимали, отнюдь, впрочем, не злоупотребляя таким состоянием отношений с Гиреями (при этом сообщество кубанских казаков монолитным назвать нельзя – например, по вопросу о возвращении в Россию). Так, в 1756 г. некрасовцы отправили своих посланцев в Крым к новому хану Хаким-Гирею, жалуясь на притеснения горских народов и прося переселить на жительство в Крым[46]. Переселение это состоялось в 1758 г. – хан поселил казаков к Крыму при «рыбном озере» – Балаклавской бухте[47].

Свои негативные последствия на жизнь некрасовских казаков, проживавших на территории Крымского ханства с начала осени 1708 г., оказали русско-турецкая война 1768–1774 гг. и события, которые она повлекла за собой в истории Крымского ханства в целом. В ходе боевых действий обе стороны предполагали использовать территорию и людские ресурсы Северного Кавказа, причем Россия первоначально отводила Северному Кавказу в своих планах второстепенное значение. Однако позднее четко обозначилось его значение как важнейшего плацдарма для ведения военных действий с целью захвата Крыма. Поэтому совершенно естественным являлся интерес С.-Пе-тербурга и к историческим, и оперативным сведениям о быте, нравах, количестве тогдашнего населения региона.

Так, 31 октября 1768 г. в Коллегию иностранных дел поступил доклад ротмистра А. Шелкова из Моздока о народах Северного Кавказа. В документе содержались сведения и о некрасовцах, живших тогда на территории, расположенной в направлении от татар-наврузовцев к городу Копыл. Количество же «оных (т.е. казаков. – Д.С.) неизвестно, а слышно, что при случаях при сераскере в поход из оных наряжается 400 человек»[48]. В 1769 г. командующий войсками на Кавказе генерал-майор И.Ф.де-Медем доносил в столицу: «Хотя казаки на Кубани наряжаются на службу с татарскими войсками, однако в образе жизни их независимы»[49]. Конечно, определенное преувеличение таковой независимости налицо, однако данное свидетельство может служить подтверждением той полноты прав, о которой шла речь выше. Но, как и прежде, «оперативное управление» действиями казаков осуществлял кубанский сераскер[50]. Кстати, противоречивый характер отношений сераскеров с правящими крымскими ханами тоже накладывал свой отпечаток на психофизическое состояние некрасовского сообщества, кажется, далеко не в радужных цветах. Так, когда в 1762 г. хан Крым-Гирей отправил на Кубань калгу Саадет-Гирея для урегулирования конфликтной ситуации, то, помимо ногайцев, вынужденная «миграция» затронула и казаков – «а изменники некрасовцы для поселения ис прежняго места в имеюща[сь] близ Темрюка вадою на устье речки Кизилташ старинную крепость переведены»[51].

Некрасовцы в эти годы – неотъемлемая часть крымско-татарского войска, которой Гиреи по родовой традиции продолжают доверять и ценить. Так, летом 1761 г. некрасовцы участвовали в сражении крымцев с темиргоевцами, при этом мужественно «прикрывая то крымского войско, и весьма сильно против темиргуйского войска отпор чинили»[52]; при этом «множество оных казаков побито и несколько в плен взято». Одно «но» – некрасовцы были вынуждены сложить оружие, признав власть Крым-Гирея (помогавшего темиргоевцам), бывшего до описываемых событий сераскером в Копыле. Но репрессии не последовали – в ходе похода-реванша, доносили российским военным шпионы, «самое крымское войско оной же реки Лабы к устью приближилось. И ожидали к себе хана крымского и некрасовских казаков с каюками, для переводу того войска чрез оную реку Лабу (выделено мной. – Д.С.), и хотят идти на темиргуйцов»[53]. Бросается в глаза еще одна деталь прежних характеристик некрасовцев как принимающего сообщества – даже в 1768 г. на Кубань к казакам продолжали попадать российские беглецы «по два и по три о двуконь… которых некрасовские казаки к себе принимают»[54]. По-видимому, это обстоятельство (как и раньше) содействовало сохранению общины в ее двуполовом (семейном) составе – среди беглецов и в 1760-е гг. по-прежнему выделяются женщины и дети[55].

В политике царизма по обращению в российское подданство северокавказских народов, некрасовцы не были исключением. 12 августа 1769 г. императрица Екатерина II подписала указ о дозволении казакам вернуться в Россию[56]. В том же году, действуя с высочайшего соизволения, И.Ф.де-Медем отправил с письмом к некрасовским казакам ротмистра П. Батырева, которому надлежало «преклонять о переходе их (казаков. – Д.С.) в российские границы, обнадеживая Высочайшею… Императорского Величества милостию и за вины предков их прощения, а поселяться бы им удобное место по реке Тереку»[57]. Благоприятный исход переговоров ожидался на том основании, что, по данным И.Ф. де-Медема, положение некрасовцев на Кубани ухудшилось, что «оным жить против прежнего в своих юртах весьма от тамошнего населения обидно, ибо оные казаки не желают быть под их протекциею»[58]. Не имея возможности доставить письмо лично, П. Батырев передал его знакомому греку Х.Иванову, отблагодарив последнего несколькими аршинами холста. Однако, как писал императрице де-Медем 13 ноября 1769 г., «поныне на то в ответ ничего не получено»[59]. Чрезвычайно интересны сведения, полученные П. Батыревым во время пребывания его на Кубани: «Оные некрасовские казаки жительствуют между городом Копыла и Тамана около озера в двух станицах»[60]. Очевидно, данный факт может в числе других обстоятельств свидетельствовать о сокращении количества казачьих городков, последовавшем после переселения определенной части первого Кубанского казачьего войска в Европейскую Турцию – как минимум до начала 1770-х гг.

Насколько известно, еще одна попытка агитации некрасовцев была сделана в 1770 г., когда казакам обещались «совершенная свобода и самой выбор места для поселения их им же оставится на воле (выделено мной. – Д.С.)»[61]. А ведь для них всегда актуальными являлись проблемы сохранения своих привилегий, недопущения в отношении себя солдатчины и право выбора места проживания. Однако доверенному лицу де-Медема, абазинцу Т.Маматову, не удалось передать казакам соответствующее послание – он был схвачен горцами. Но почему именно горцами, а не, скажем, кубанскими татарами? Дело в том, что некрасовцы (и на это никто из предшествующих исследователей не обращал внимания) снова скрылись в Закубанье, «за снеговыми горами в Шапсыге по сию сторону Черного моря». Однако в целом они не были отстранены от событий в ханстве. В 1771 г. около 400 некрасовских казаков присутствовали в составе кубанской «орды», намеревавшейся напасть на донские казачьи станицы и территорию Кабарды[62]. В рапорте генерал-майора де-Медема от 2 марта 1772 г. сообщалось, что к некрасовцам приезжали донские казаки «для переговоров о принятии их в турецкое подданство»[63], а позже подчеркивались связи некрасовских казаков с гребенскими казаками[64]. В 1774 г. суда некрасовцев находились при турецком флоте, ставшем 8 июня в Азовском заливе, а в августе – ушедшем в море[65].

Интересный случай произошел при нападении кубанцев в том же 1774 г. на Моздокскую линию, в котором приняли участие и некрасовцы. При нападении на Наурскую станицу, казаки сообщили осажденным, что они не враги гребенцам и нужно продержаться любой ценой (мол, татары вскоре отступят)[66]. Конечно, не стоит, с одной стороны, недооценивать дружелюбие (основанное, в частности, на религиозном чувстве), выказывавшееся неоднократно некрасовцами по отношению к гребенцам-староверам, а с другой стороны – чрезмерную лояльность казаков по отношению к России.

Вместе с тем стоит признать, что в начале 1770-х гг. кубанские казаки обращаются к российским представителям с просьбой о содействии им в реализации замыслов по возвращению в Россию. А подтолкнули их к тому, по-видимому, не только обострившиеся отношения с местным мусульманским населением, но и подписание в Кара-су 1 ноября 1772 г. декларации об отделении Крыма от Османской империи и союзного договора между Российской империей и Крымским ханством[67]. Особенно важной для казаков являлась ст.3. ратифицированного Екатериной II 29 января 1773 г. договора: «До войны настоящей бывшие под властию Крымского хана все татарские и Черноморские народы, Томанцы и некрасовцы, по прежнему имеют быть во власти хана Крымского»[68]. И хотя российская сторона гарантировала сохранение независимости ханства, было совершенно ясно, что русские штыки могут в любой момент появиться в Бахчисарае. Следовательно, некрасовцы лишались еще одного своего покровителя – турецкого султана, а при присутствии на ханском престоле ставленника России они могли быть легко ей выданы. Просьба кубанских казаков, переданная через князя Долгорукого, поступила через некоторое время на рассмотрение российских сановников в Санкт-Петербург.

 На заседании сановников, состоявшемся 29 июля 1773 г., признавалось целесообразным решить данный вопрос положительно, поскольку «возвращением их (некрасовцев. – Д.С.) может истребиться на Кубани пристанище для беглых с Дона казаков»[69]. На том же заседании было решено, что поселять казаков на Дону неразумно и целесообразнее было бы предоставить им для этого поволжские земли. Прилагали свои усилия к разрешению проблемы и российские военные, развивая инициативу генерал-майора де-Медема. Так, П.А.Румянцев-Задунайский 14 января 1773 г. предписывал командующему Кубанским корпусом И.Ф. Бринку следующее: «...все Ваши распоряжения к приведению Кубанских и Горских народов и некрасовцев в желанное положение учреждайте с великим вниманием на безопасность и собственных границ»[70]. Тот же П.А. Румянцев-Задунайский стал новым ходатаем казаков в 1775 г., его донесение об их желании возвратиться в российское подданство было рассмотрено на очередном заседании в Петербурге 27 апреля 1775 г. Однако вопрос отложили до приезда в столицу генерал-поручика Е.А. Щербинина как более детально знакомого с обстановкой на Кубани.

Наконец, 11 июля 1775 г. появилось такое постановление: «...такое всех некрасовцев переселение будет нарушением с нашей стороны заключенному с татарами трактату, в котором именно соглашалось оставить их на Кубани; что оное не может быть полезно также и для нас по привычке их к своевольству и к желанию их поселиться обществом и на границу; и что должно сказать им на их просьбу, что нельзя принять ныне их всех, но что могут они выходить и селиться внутри империи, где земли им отведены будут»[71]. Последнее слово, однако, принадлежало императрице Екатерине II. А она порой кардинально меняла свое мнение по интересующей нас проблеме[72], подчеркивая, что «новых же хлопот с Портою и чего бы хана дискредитировать могло, отнюдь не желаю завести ради сих людей наипаче»[73].

Итак, сложившиеся обстоятельства хотя и соответствовали реалиям большой политики, но не устраивали кубанских казаков. Логично предположить, что данное решение российских властей стало им известно (при наличии связей у казаков с высшим российским офицерством), а потому совершенно естественным предстает участие некрасовцев в защите интересов хана Девлет-Гирея III, турецкого ставленника на престол, захватившего в мае 1775г. Крым[74] и ставшего позже при поддержке Турции крымским ханом. Казаки не только не отзывались на разосланные И.Ф.Бринком в 1776 г. «прелестные письма» о признании ханом Шагин-Гирея, но намеревались даже пленить самого И.Ф.Бринка, когда тот направлялся с отрядом к Таманскому острову[75].

Впрочем, из рапорта атамана А.И.Иловайского князю Г.А. Потемкину от 28 мая 1777 г. следует, что некрасовцы, находившиеся тогда в Закубанье, снова высказали желание перейти в российское подданство, если им, во-первых, разрешат переселиться всем вместе и, во-вторых, зачислят в состав Донского казачьего войска[76]. При этом А.И. Иловайский просил высочайшего соизволения на ведение переговоров с некрасовцами именно со стороны донских казаков, поскольку им некрасовцы поверили бы больше, несомненно «преклонившись» на российскую сторону. Однако осуществлению намеченных действий помешало тогда восстание, начавшееся в сентябре 1777 г. на территории ханства и направленное против Шагин-Гирея. Некрасовцы, являясь сторонниками Девлет-Гирея, снова обратили оружие против России. Еще 1 сентября 1777 г. командующий Кубанским корпусом И.Ф. Бринк писал князю А.А. Прозоровскому о «волнованиях» среди черкесов и некрасовцев, коварные замыслы которых «еще доныне не умолкают»[77]. В тот же день И.Ф. Бринк направил приказ полковнику Макарову, в котором подчеркивалось значение некрасовских городков как пунктов сбора татарских отрядов, намеревавшихся вести боевые действия против Шагин-Гирея и российских войск[78]. Обнаруженный автором в фондах АВПРИ документ свидетельствует о том, что карательная направленность сентябрьской акции в отношении некрасовцев была сформулирована высшим российским командованием.

Так, 2 сентября 1777 г. И.Ф. Бринк доносил А.А. Прозоровскому о том, что он получил повеление последнего «касательно до преположенной о некрасовцах экспедиции»[79], носившей стратегический характер, о чем никто из исследователей ранее не писал. Примечательно, сам Бринк намеревался лично руководить ее проведением, перепоручив командование другой группировкой, действовавшей в ином направлении, генерал-майору Жантру[80]. Для удачного ее исхода Бринк просил подкрепления, потому как он «к тому предприятию должен приступить как с стороны от Тамана, так равно и от Кедомита (район урочища Курки. – Д.С.), проходя многие протоки»[81]. Особая роль в осуществлении этой военной акции принадлежала, по-видимому, князю А.А. Прозоровскому. Еще весной-летом 1777 г. кто-то из числа некрасовских «стариков», сомневаясь в ханском достоинстве Шагин-Гирея, имел секретный разговор с агентом Бринка, соглашаясь переселиться в Империю, если императрица простит всю их прежнюю вину. Именно А.А. Прозоровский, получив об этом донесение, отклонил тогда предложение казаков «и предписал Бринку стараться только об одном, чтобы некрасовцы признали над собою власть хана Шагин-Гирея»[82].

Возвращаясь к событиям сентября 1777 г., отмечу, что первоначально уничтожения некрасовских военные казаков не планировали, но предполагалось склонить их признать Шагин-Гирея своим ханом и переселиться в Крым; при этом, конечно, ликвидировалось то влияние, оказываемое некрасовцами на местное население[83]. Сами же некрасовцы, понимая, что переговоры зашли в тупик, отправили в Стамбул своих доверенных лиц с прошением, адресованным султану Абдул Хамиду I, в котором шла речь о позволении им переселиться в Османскую империю[84]. Данное обстоятельство стало известно бригадиру Бринку, ханскому наместнику Батыр-Гирею и таманскому каймакаму, обратившимся к русскому командованию с предложением воспрепятствовать общими силами уходу кубанских казаков с территории ханства.

17 сентября 1777 г. полковник К. Ганбом (в некоторых документах – Гамбом) выступил с одной частью войск от р. Курки; с другой же стороны, из Темрюка, шел отряд Бринка, обошедший ночью форсированным маршем Темрюкский лиман. На рассвете 18 сентября оба отряда приблизились к цели своего похода. Не доходя 8 верст до селений, Бринк отправил казакам ханский фирман, в котором Шагин-Гирей повелевал переселить некрасовцев со всем имуществом в Крым, «а тех, кто будет сопротивляться ханской воле ... лишить жизни и имущества, а жен и детей их насильно отправить в Крым»[85]. Документ вручили уполномоченным казаков, которые заявили, что они воле хана не подчинятся. Когда войска вступили в селения, они нашли их почти пустыми. Оказалось, что большинство казаков еще накануне, предупрежденные татарами, бежали за Кубань, успев переправить туда часть своего имущества[86]. Другие спрятались в камышах, а еще одна группа плыла на груженных добром лодках вверх по Кубани. Однако встреченные огнем пушек полковника Гамбома, эти казаки «побросали свое имущество в воду, а сами вплавь укрылись в камышах. Из переправившихся на левую сторону Кубани многие некрасовцы перебиты были пушечными выстрелами; спаслись только ушедшие за Кубань накануне и отплывшие в Кубанский лиман»[87]. Таким образом, цель военной операции была достигнута – некрасовские казаки перестали, по крайней мере, временно, представлять собой источник опасности для ханского престола и российских военных.

Местом своего пребывания в Закубанье казаки избрали, как рапортовал А.В. Суворов князю Г.А. Потемкину 23 апреля 1778 г., «за последним к Черному морю против выходящей от устья Кубани косы мысом, между горами в лесу в сделанной ими засеке, от берега моря шагах в двухстах»[88]. Этому полководцу, объезжавшему кубанский край в январе 1778 г., довелось разговаривать через р. Кубань с некоторыми из казаков, «и они, между прочим, оказывали желание к спокойствию и возвращению на нашу сторону»[89]. Возможно, некрасовцы лукавили, скрывая истинные свои намерения, связанные с желанием покинуть территорию Северо-Западного Кавказа. Вызывает сомнения в искренности казаков и тот факт, что 10 марта 1778 г. «абазинцы и нечто некрасовцев… набегали в довольном числе пехоты и конницы на Пятибродной, влеве от Екатеринославской крепости, фельдшанцу»[90]. Количество казаков, ушедших в Закубанье, А.В. Суворов определял следующим образом: «Военных от шести до осьми сот и всех мужеска полу меньше трех тысяч человек»[91]. Это число несколько уменьшилось в результате ухода морским путем части казаков в Придунавье (по-видимому, в первые месяцы 1778 г.). Поселились они, как свидетельствует П.П. Короленко, «на Дунавце, в 10 верстах от впадения этой речки в Дунай, в соседстве с турецкими запорожцами»[92].

Незавидное положение оставшихся в Закубанье некрасовцев не ускользнуло от внимания А.В. Суворова, рекомендовавшего Г.А. Потемкину обратиться к казакам с высочайшим манифестом, поскольку российским посланцам, обещавшим прощение на словах, казаки не верили и захватывали их в плен[93]. При содействии Г.А. Потемкина и А.В. Суворова на Кубань прибыли донские казаки Я. Зазерский и Т. Харитонов, которым предписывалось вручить некрасовским казакам письменное обращение атамана Войска Донского А.И. Иловайского от 8 мая 1778 г.[94] Во-первых, писал А.И. Иловайский, своим возвращением казаки не только искупили бы свою былую вину, но удостоились бы также высочайшего прощения. Во-вторых, места для расселения в России предоставлялись отныне на выбор самих некрасовцев. В-третьих, им обещалось всяческое содействие при переходе в российское подданство. Вместе с тем российская сторона была осведомлена о намерении казаков уйти морским путем в Турцию, причем 11 мая 1778 г. А.В. Суворов отмечал в своем рапорте князю Г.А. Потемкину, что некрасовцы разделились в мнениях по поводу дальнейших действий: «Одна часть собирается уйти в Анатолию, а другая советует еще пообождать, покуда посланные их прибудут из Царьграда, и в надежде помощи от Порты Оттоманской часто высматривают на море турецких с войском кораблей»[95]. Для предотвращения бегства казаков из Керченской эскадры было выделено два судна, которым повелевалось «загородить некрасовцам дорогу в Анатолию, которым способом они и поныне еще на берегу (Черного моря. – Д.С.) находятся»[96].

8 июня 1778 г., получив дополнительные инструкции, Я. Зазерский и Т. Харитонов отправились в плавание по Черному морю, попав в итоге «прямо к Абадзинским, состоящим над самым тем морем превысоким и окруженным дремучими лесами горам, где имеют… некрасовцы вообще с Черкесами и Абадзинцами свое пребывание»[97]. Выслушав посланцев, некрасовцы собрались на круг, длившийся, по словам Я. Зазерского, несколько часов. В итоге они наотрез отказались возвращаться в Россию, мотивируя свой отказ тем, «что находятся между множеством Черкес и Абазинцов», причем «не только их султаны, но и присланный к ним от турецкого султана чиновник находятся завсегда при них, некрасовцах, почти неотлучно, коих-де они крайне и опасаются»[98].

По моему мнению, некрасовцы и не собирались переселяться в Россию, ожидая благоприятных для себя известий из Стамбула. Тот же Я. Зазерский свидетельствовал, что недалеко от берега он видел строящиеся казаками морские суда. 24 июня 1778 г. полковник К. Ганбом получил оперативные данные о том, что казаки, оставив свое местопребывание «при мысе Анапе», вошли в Суджук-Кальскую бухту. Вскоре туда стали прибывать турецкие суда, что, естественно, было на руку казакам. Из рапорта А.В. Суворова князю Г.А. Потемкину от 26 июля 1778 г. следует, что из бухты казакам беспрепятственно удалось уйти в Анатолию[99]. Правда, на прежнем кочевье осталось до 15 куреней неимущественных казаков, которым, очевидно, не хватило места в лодках. А возможно, они не горели особым желанием переселяться в далекую Турцию, частично не являясь некрасовскими казаками[100]. Оговорюсь, что исследователи не располагают прямыми документальными свидетельствами о массовом проживании некрасовских казаков в Закубанье после 1778 г. Поэтому попытки некоторых авторов обосновать наличие «закубанской колонии» казаков еще в первой трети XIX в. (а именно в районе Анапы и Цокуровского лимана) выглядят неубедительными[101].

Отдельные же факты, которые частично проясняют судьбу казаков, не сумевших в свое время уплыть в Анатолию, у нас имеются. Так, упоминавшийся уже А. Мазанов рассказывал, что когда в 1787 г. он попал из Анатолии в Анапу, направившись оттуда к абадзинскому мурзе Айтеку, то в устье р. Кубани ему довелось встретиться с 10 уже находившимися там некрасовцами, а позднее еще с 4 казаками[102]. После взятия российскими войсками в 1791 г. Анапы часть казаков стали заниматься продажей горцам солдат и черноморцев, нападать на казачьи курени и пикеты[103]. Анапский комендант Мустафа-паша, осведомленный о поступках некрасовцев, лишь формально выказывал желание разобраться в их «воровстве», вернуть Войску награбленное и попавших в плен казаков. В то же время паша продолжал заботиться о казаках и защищать их, обращая свои требования о возврате плененных черноморцами некрасовцев войсковому правительству ЧКВ и Таврическому вице-губернатору К.И. Габлицу[104]. Судьба немногочисленных закубанских некрасовских казаков в XIX в. остается практически неизвестной. Правда, в «Сведениях о горских народах» (1830 г.), принадлежащих, очевидно, перу российского офицера, говорилось, что «между натухайцами (одна из адыгейских народностей. – Д.С.) скрываются жившие перед сим на Тамане некрасовские казаки»[105]. В том же ключе можно рассматривать легенду, согласно которой среди адыгов-хакучей жили некрасовцы[106]. И хотя такое обстоятельство маловероятно, нельзя отрицать необходимости поиска новых историко-документальных свидетельств, подтвердивших бы (или опровергнувших) изложенные точки зрения. Еще раз отмечу, что в XIX в. судьбы некрасовских казаков оказались связанными с совершенно другими регионами – Европейской Турцией и Азиатской Турцией. Так, например, переплыв в 1778 г. Черное море, некрасовские казаки расселились главным образом близ крупных портовых городов: Самсуна, Синопа, Трапезунда (Трабзона)[107]. Впрочем, по сведениям некрасовца Е. Гирсова, появившегося в Очакове в 1779 г., некоторое количество казаков отплыло затем на Дунай, «в числе коих и его, Гирсова, родные брат и сестра находятца»[108].

Итак – Дунай, при этом не приходится сомневаться, что главным вектором влияния здесь для некрасовцев являлся лиман Разин[109] и село Сары-Кей, одно из старейших некрасовских поселений в Придунавье. Не так давно автору удалось обнаружить славянский аналог названия этому селу – «селение Збродный некрасовцов, называемое Сере-Киой»[110]. При этом следует отметить, что вариант этого названия исходил из уст И. Михайлова, перешедшего на сторону российских войск из Браилова в 1809 г. В Збродном, оказывается, жил еще его отец, судя по всему и не казак, но старовер – как и сам Михайлов, уроженец Киевской губернии. Еще одно место «выходки» некрасовцев на Дунай и пребывания их там еще в начале 1780-х гг. – пролив Портица[111], как раз в том месте, где воды лимана проникают в пространство Черного моря; другое – «расколничья слобода» близ соединения Георгиевского гирла (устья) Дуная с Черным же морем в местечке, называемом по-турецки «Кидирлез Бугаз… где (в слободе. – Д.С.) несколько живет и из числа ушедших ис Кубани некрасовских казаков»[112]. Кстати, в окрестностях пролива Портица временно скрывалась семья некрасовского старшины (по некоторым данным – атамана) Р. Решетникова, которую пытались найти и российские, и турецкие посланцы[113]. Турки не преуспели в розысках (или не хотели), казаку же А. Маляру, российскому представителю, повезло больше. Как раз в местечке Кидерлес (Катирлез) Бугаз он встретил сына Решетникова, Василия, хотя часть семьи старшины проследовала все же в Дунавец. Василий Решетников с подозрением отнесся к незнакомцу, опасаясь откровений еще и потому, что там же находились и противники его отца, неприязнь которых, вероятно, и вызвала нежелание самого Р.Решетникова переселяться на Дунай и переход в пределы войска Донского, в Таганрог[114]. При этом о расколе в самой старообрядческой семье говорить не приходится – отец и сын, расставаясь, например, обменялись на будущее некими тайными знаками. Далее А. Маляр проследовал в Дунавец, куда, по его словам, хотели переселиться все некрасовские казаки, ушедшие ранее с Кубани в Анатолию; впрочем, по ряду причин его миссия в итоге не привела к желаемому для российской стороны результату.

Уникальные документы, подтверждающие в целом данные военного историка П.М. Саковича о содержании карательной экспедиции против некрасовцев в 1777 г. и последующем их затем отплытии в Анатолию, впервые обнаружил в РГАДА[115] В.И. Мильчев. Речь идет о показаниях некрасовских казаков, содержавшихся уже несколько лет (применительно к 1793 г.) в Санкт-Петербургской крепости. Удивительна судьба этих 4 казаков, родившихся в «турецкой стороне на реке Кубани». Например, Карп Решетников, как оказалось впоследствии, племянник уже известного нам Р. Решетникова, свидетельствовал, что родителями был вывезен с Кубани в Анатолию, где и вырос. Во время русско-турецкой войны 1787–1791 гг. он в числе 30 некрасовцев был отправлен по султанскому указу на дунайский театр военных действий, где вместе с другими некрасовцами и попал в плен. Еще до пленения они должны были поступить под начальство «крымского хана»[116], что подтверждается другими источниками. При этом надо думать, что не только «анатолийским некрасовцам» ставилась такая задача. Например, о «некрасовцах самого хана» говорил в 1791 г. турецкий запорожец своему брату, служившему тогда в ЧКВ[117]. В мае 1791 г. этот хан, например, находился вместе с Османом-пашей в крепости Бабадаг, имея возможность контролировать некрасовцев и, вероятно, ставить им оперативные задачи. Так, из майских показаний запорожца Н. Байды за 1791 г. следует, что «отряд татар и некрасовцев содержут пост при Бештепе (не так далеко от лимана Разин. – Д.С.) близ того места, где расходится Георгиевский рукав и с Сулинским, и сами делают разъезды до Тулчи»[118]. В те же действия были вовлечены и «неверные запорожцы», конница и пехота которых в это время находилась в Громоклее близ Бабадага; «и содержат пост, сменяя на нем людей понедельно числом до 50-ти»[119]. Летом того же года некрасовцы приняли активное участие в битве под Бабадагом, действуя в союзе с турками и запорожцами[120].

Возвращаясь к показаниям пленных некрасовцев, можно сказать, что устная традиция поддержания казаками исторической памяти о событиях времен Булавина-Некрасова находится в стадии становления и актуализации – так, они ссылаются на стариков, рассказывавших им про казачье происхождение их предков и бегство тех на Кубань с Дона примерно 130 лет назад[121], чего, конечно, не могло быть по определению (получается в таком случае 1663 г.). При этом отмечу, что самому младшему из некрасовцев было в 1793 г. 20 лет (1773 г.р.), самому старшему – 28 лет (1765 г.р.). Вероятно, эти старики уже не помнили о временах начала XVIII в., родившись, скорее всего, уже на Кубани. Можно также указать еще на одну деталь показаний, имеющую аксиологическую ценность для ученых – судя по всему, они были участниками тех страшных для казаков событий на Кубани 1777–1778гг. Речь, например, об «удивительном» совпадении этих сведений с реконструкцией картины тех лет в лице П.М.Саковича, о чем частично речь шла выше. Впечатляет детализация рассказа казаков, которые вспоминали, что к их селению подошли два корпуса карателей; тогда они, сев в суда и лодки, поплыли «разными местами чрез реку Кубань, а из оной в залив, называемой Чубанской (на деле – Кубанский. – Д.С.), а в заливе собравшись в одно место приплыли к горам где живут черкесы…»[122]. Рассказы изобилуют деталями пребывания некрасовцев на побережье Черного моря перед отплытием в Анатолию, указывают, как и прочие источники, на связь миграций казаков по территории Османской империи с Дунаем и пр.

И еще одно замечание – о состоянии семейно-брачных отношений у некрасовцев на территории Крымского ханства: все упомянутые выше некрасовцы происходили из полных семей, при этом, в случае потери родителей некрасовская община обеспечивала дальнейшую социализацию молодых казаков, либо у родственников, либо у чужих сиротам людей. Это тем более важно, что в науке по-прежнему нет единого мнения самой возможности для экстраполяции характеристик казаков-некрасовцев на изучение донских казаков XVII в. Представляется, что не вполне правы те ученые (М.А. Рыблова), которые не хотят видеть оснований для таких аналогий, заявляя, в частности, что «нормальная семья» формируется у некрасовцев под влиянием непростых условий пребывания их на Кубани. В целом полагаю, что более подробный комментарий представляется сделать возможным только после ввода этих документов из РГАДА в научный оборот самим В.И. Мильчевым.

Попутно отмечу – даже в Турции царизм пытался добиться возвращения некрасовских казаков в Россию, по-прежнему находя пример их «благоденствия» под эгидой мусульманских правителей опасным. Подчеркну, что некрасовцы продолжали оставаться высокостатусной общностью для многих беглецов из России – привлекая их особыми («идеальными») характеристиками освоенного некрасовцами жизненного пространства. При этом можно, на мой взгляд, уверенно говорить о влиянии здесь архаических форм народного (мифологического) сознания, превосходно делившего географическое пространство на сакрализованные и десакрализованные зоны; а «зона некрасовских городков» – одна из важнейших здесь, например, для старообрядцев и других нонконформистов. Еще одни факт, подтверждающий рабочую гипотезу автора, удалось недавно обнаружить в фондах ГАКК (г. Краснодар). Из письма А. Головатого атаману ЧКВ З. Чепеге (31 декабря 1796 г.) узнаем о бегстве нескольких казаков-черноморцев в турецкую Анапу, где они просили у паши отправить их к некрасовцам в Дунавец, соглашаясь, как на условие, даже принять «магометанский закон»[123]. Однако паша, действуя под давлением российской администрации в Причерноморье, беглецам отказал – и они бежали далее «к набережным черкесам».

На основании высочайшего мнения граф П.А. Румянцев-Задунайский предписал А.В. Суворову следующее: «Ускоряйте всеми известными вам способами возвращение некрасовцев… обнадеживая их уверениями в безопасности, и что в недрах своей отчизны они найдут всякую милость и милосердие, кои предки их, искушением ненавистников, утратили»[124]. Одна из последних в данном отношении акций была совершена в 1785 г., когда по решению генерала М.Каховского в Анатолию отправился татарин А. Асанов. Посланцу удалось встретиться с некрасовскими казаками, жившими в 20 верстах от г. Самсуна. При общем их собрании было зачитано соответствующее обращение к казакам, по поводу чего последние «отозвались, что не намерены возвращаться в Россию, а отправятся к Дунаю к перешедшим туда в 1783 г. некрасовцам (выделено мной. – Д.С.)»[125]. Стоит, впрочем, сравнить – согласно показаний того же М. Федосеева, некоторые из некрасовцев желали якобы возвратиться в Россию, но от этого их удерживали старики, пугавшие наказаниями и притеснением[126].

Из Закубанья, однако, не все некрасовские казаки сразу проследовали в Подунавье, о чем уже писалось. Одна их партия отплыла в Азиатскую Турцию и сгруппировалась впоследствии «в одном селении Шаршамбе, расположенном при речке того же названия; в нем было до 100 семейств. Эти некрасовские поселенцы имели намерение также перейти на Дунай, по причине часто бывавшей там (т.е. в районе реки. – Д.С.) моровой язвы и по недостатку удобной для хлебопашества земли»[127]. Эта река, отмечу, имеющая название Чаршамба, расположена во внутренней Анатолии и впадает в оз. Бейшехир. Некрасовский казак А. Мазанов, пойманный черноморцами в 1793 г., также рассказал о том, что по выселении некрасовцев в Анатолию ими, действительно, на «реке Шаршанбе» примерно в 1780 г. было основано поселение[128]. Позже, однако, в источниках пока нет упоминаний о проживании некрасовцев в этом регионе в более позднее время.

Вслед за первыми партиями некрасовцев (в том числе выходцами из Закубанья и из-под Синопа), переплывшими морем на Дунай в 1778– 1779 гг.[129], туда последовало еще несколько «выходок» казаков из Анатолии. Все они, как писал П.П.Короленко, поселились с разрешения турецких властей «по Черноморскому побережью, в пяти часах от Тульчи». Данное обстоятельство стало известно российскому послу в Стамбуле А.Д. Стахиеву, который пытался всячески воспрепятствовать этому, однако все его претензии Порта отвергла[130]. В 1783 г. еще одна партия некрасовских казаков из Анатолии отправилась морем к Дунаю[131], хотя точная география их устремлений остается неизвестной. Не все, однако, некрасовцы, последовали этому примеру, часть их осталась Анатолии[132]. Так, из показаний Е. Шуваева, добровольно сдавшегося черноморским казакам в 1793 г., следует, что в 1786 г. он был продан черкесами «некрасовским казакам [а именно] Åвтею Максимову, жительствующему в Онадолии», у которого прожил примерно 4 года[133]. Более того, в 1792 г. он вместе с некрасовскими казаками отправился из Анатолии на Кубань и сумел впоследствии бежать. Не менее интересное свидетельство было обнаружено автором в АВПРИ (фонд № 161/4 – дела Азиатского департамента МИД). Через генуэзского купца Лагорио и барона Беркгейма в 1827 г. в Петербурге стало известно «о находящейся в Анатолии Русской колонии, именуемой некрасовскою»[134], расположенной неподалеку от Синопа и насчитывавшей 400 человек.

Несомненно, при анализе приведенных свидетельств бросается в глаза разновременность переселения казаков из Азиатской в Европейскую Турцию, а также отсутствие компактного места их проживания, скажем, в Анатолии. По моему мнению, данное обстоятельство является еще одним подтверждением внутренней неоднородности Кубанского (ханского) казачьего войска. Уместно вспомнить, что в его состав входили собственно некрасовские казаки и более поздние выходцы из России, преимущественно не являвшиеся донскими казаками. Еще П.П. Короленко указывал на то, что после массового ухода с территории Северо-Западного Кавказа летом 1778 г. «одни раскольники поплыли тот час же за Дунай, а другие в Анатолию, но и там селились в разных местах»[135]. Вероятно, и в этом проявились глубинные противоречия между некрасовцами и ненекрасовцами, противоречия, не всегда четко обозначенные в письменных источниках.