использование материалов разрешено только со ссылкой на ресурс cossackdom.com

Д.В. Сень (г. Краснодар)

«Разве-де оные казаки похотят быть все мусульманами, тогда-де не принять их будет по закону невозможно: некоторые аспекты ситуационного подхода по изучению казачьих сообществ Дона и Северо-Западного Кавказа (конец XVII в. – начало XIX в.)    

Слова, вынесенные в заголовок статьи, прозвучали в 1709 г. в сообщении тайного осведомителя российского послав Турции                              И.А. Толстого[1]. Речь тогда шла о возможном переходе запорожских казаков под «протекцию» крымского хана, что, кстати, в реальности и случилось. Интересно при этом отметить, что сам И. Мазепа «подущал» тайными письмами казаков к смене подданства, что, конечно, не могло не отразиться на отношениях России с Османской империей. Еще 2 ноября 1708 г.                    Г.И. Голов­кин писал российскому послу П.А.Толстому в Стамбул, чтобы тот, учитывая измену гетмана Мазепы, «дабы не было от него каких факцей и старания, чтоб Порту привести к войне... сие престерегал и трудился, дабы Порту до зачинания войны не допустить»[2]. Того же Мазепу с его казаками  Порта, несмотря на неоднократные настояния России, выдать отказалась. В 1709 г. было принято решение переправить его в Крым, т.к. там издавна существовал обычай не выдавать тех, кто просил покровительства хана[3].

 Как справедливо пишет знаток проблемы В.И. Мильчев, особых радостей по поводу появления этих нежданных визитеров не испытали тогда ни турки, ни правительство Крымского ханства – поскольку эта несанкци­они­ро­ван­ная «выходка» была чревата внешнеполитическими обострениями с Россией и т.п.[4]. Та же осторожность турок (по отношению к самой возможности принятии в подданство запорожцев) видна из содержания гневного обвинения Петром I в измене тех же запорожцев, которые «посылали от себя к хану Крымскому несколько кратно, прося его дабы принял их в подданство… Хан того их Запорожцев прошения не исполнил, а писал… к Салтанову Величеству Турскому [и] в том их Запорожцев злом намерении по указу Его… отказано и к Хану о том указ от него послан, дабы отнюдь их не принимал…»[5]. И действительно, стороны были связаны соответствующими обязательствами еще по Константинопольскому мирному договору. И, тем не менее, можно констатировать, что и Гиреи, и Османы идут в конце XVII в. на сближение с самыми различными казачьими сообществами, что, вероятно, нельзя объяснить одной лишь унификаторской политикой российского царизма в отношении казачьих войск[6]. Представляется, что данную проблему невозможно рассмотреть вне контекста международных отношений, когда, например, после Карловицкого мира с Габсбургами 1699 г. изменилась пограничная политика Османской империи. Тогда «состоялся переход от прежней экспансии, освященной джихадом, к оборонительной стратегии, элементами которой стало строительство пограничных крепостей, переговорные процессы и четко установленные границы»[7]. Кроме того, ученые отмечает изменившееся отношение к этой «новой» («слабой») стамбульской политике периферийных элит Османской империи, все чаше бросающих вызов центральной власти.

Что касается казачьих сообществ, то они развивали в XVII в. практики отношений с мусульманскими государствами Причерноморья. Так, в середине 1620-х гг. запорожские казаки приняли активное участие в династических распрях на территории Крымского ханства, поддержав Шагин-Гирея, бросившего вызов турецкому султану. Вся вторая половина 1620-х гг., как пишет Б.Н. Флоря, «прошла под флагом участия запорожцев в междоусобной войне в Крыму, куда они неоднократно совершали походы вместе со сторонниками Шагин-Гирея»[8]. При этом показательно, что, как впоследствии задумали булавинцы, часть казаков-запорожцев стала рассматривать Крым как место убежища в случае поражения. Кажется также, что при трактовке событий, связанных с переговорами крымского хана и запорожских казаков в середине XVII в. как оснований для создания более прочного союза (государства?) также необходимо отнестись внимательно, рассматривая их, как минимум, в контексте стратегического совпадения антиосманских интересов Крыма и войска Запорожского. Та же запорожская верхушка и в XVIII в. поощряла, развивала торговые и политические связи с Крымом и Турцией.

Если же говорить о донском казачестве, то оказывается – «турецкое» зеркало» влияло на формирова­ние его характеристик гораздо в большей степени, чем это принято считать в историографии. Например, неслучайной видится автору реализация донскими казаками уже в XVII в. их угрожающего для Москвы тезиса о готовности перейти на сторону «врагов христианства». Так, еще в 1626 г. донцы, недовольные утеснениями со стороны Михаила Романова и царской администрации в Астрахани, заявили о своей готовности уйти «в турского царя землю и учнут жить у турского царя»[9]. А в кон­це 1680-х гг. предста­ви­тели донс­ких старообрядцев вновь заговорили о том, что «…у нас-де свои горше Крыму… лучше-де ныне крымской, нежели на­ши цари на Москве»; «если роззорят Крым, то-де и… им… житья не будет»[10]. Представляется, что говорить о приоритете в этих словах сугубой провокации не приходится – данный тезис казаки реализовали на практике в пределах 2–3 поколений еще до восстания                      К.А. Булавина, со времен которого до нас дошло едва ли не самое громкое заявление донцов об их готовности сменить подданство. В мае 1708 г. казаки-булавинцы писали кубанским казакам следующее: «А есть ли царь наш не станет жа­ло­вать, как жа­ло­вал от­цов наших дедов и прадедов, или станет нам на реке ка­кое утеснения чинить, мы Войском от него отло­жим­ся и будем ми­лос­ти про­сить у вышнего творца нашего владыки, а также и у турского ца­ря…»[11]. Кроме того, булавинцы пытались на­ла­­дить связи через кубанских ка­­­­­зак­ов не толь­ко с турецкими властями в Ачу­еве, но са­мим султаном Ахме­дом III, проз­рач­но намекая на возможность пе­ре­хода в ту­рец­кое подданство.

Содержание данных кейсов позволяет уточнить вывод ученых о том, что до Булавинского восстания история не знала слу­ча­ев, что­бы донские казаки «вмешивали турок в свои отношения с царс­кими влас­­­тями и пытались привлечь их на свою сто­ро­ну, хотя и в первой половине XVII в. на Дону иногда говорили о возмож­ности сво­­его ухода с "реки"»[12]. Вероятно, у нас еще мало данных, которые позволили бы говорить, например, о сравнении уровня статусности в казачьей среде русского царя и турецкого султана, но, кажется, что сама постановка проблемы – о поисках казаками иных, нежели никонианская Россия, векторов притяжения (персонифицированная, быть может, в лице мусульманских государей), логически проистекает из условий пребывания донских казаков во фронтирном пространстве  Поля.             

Таким образом, делая промежуточный вывод можно полагать, что присутствующая во многих научных трудах парадигма изучения казачества сквозь призму истории России приво­дит к однобокому порой показу прошлого интересующего нас явления, что, вероятно, может привести к искажению его характеристик. Причин тому несколько, и частично я об этом уже писал[13]. Важнее другое – перспективы казаковедения как научного направления представляются тем более туманными, что многие интеллектуалы склонны забывать тезис о том, что история пишется историками[14], генерализируя при этом результаты своих изысканий без выявления всех (или максимального числа возможных при изучении какого-либо кейса) участников исторического процесса. На наш взгляд, речь идет о такой ситуации, когда количественный объем знаний не всегда может свидетельствовать о качественных характеристиках изучаемого явления. Так, например, достаточно спорно утверждение о том, что, едва успев зародится на южном пограничье, казаки, как особая этнокультурная общность, «сражу же стала трансформироваться в особое сословие Московского госу­дарст­ва». Более гибко подошел к решению этой проблемы, например, Н.И. Ни­китин, кото­рый пишет о вынужденной порой мотивации со стороны казаков в  развитии отношений с Московским государством[15].

Предлагаемая статья продолжает цикл публикаций автора по изучению масштабной научной проблемы – «Каза­чество Дона и Северо-Западного Кав­­каза во взаимоотношениях с мусуль­манс­ки­ми государст­ва­ми Причерно­морья»[16]. Ее новизна определяется тем, что впервые (конечно, в самых общих чертах) актуализирован системный подход по изучению основных групп казачества, история которых самых тесным образом оказалась связана с указанной частью Кавказа, шире – Причерноморья. При этом в центре внимания автора – социальный опыт казаков, их социальные сети, шире – то социальное пространство, которое формируется в определяющей части под влиянием субъективных факторов (ментальные карты и пр.). Изучение этого социального пространства – одна из насущных задач казаковедения, причем приоритет, скорее всего, будет принадлежать не здесь не региональному подходу (когда Поле, а затем – земля Донская, «неизбежно» рассматрива­ют­ся в поле тяготения к истории Московского государства), а подходу ситуационному. Из этого будет следо­вать отказ от концентрации на одном лишь акторе исторического процесса, от понимания истории казачества как «пьесы для двух актеров» и, главное – фокус исследовательского внимания «смещается с акторов как таковых имен­но на процесс их взаимодействия и выявление логики (в том числе субъек­тив­ной логики) их поведения и реакций на обстоятельства и действия других акторов»[17]. О каких именно акторах может идти речь? Прежде всего о различных стратах насельников Дона и самого донского казачества, в.т.ч. (по Баррету[18]) – кочевниках, паломниках, мигрантах, разбойниках, контрабандистах, новообращенных верующих, перебежчиках и т.д. В продолжение этого ряда добавлю – изучению необходимо подвергнуть изгоев и метисов, например, «ахреян» и «тум».     

А.И. Миллер совершенно прав, когда  пишет, что, следуя именно логике ситуационного подхода, историку будет легче освободиться от вольной или невольной самоидентификации со «своим» актором, с его «правдой», причем чаще всего в роли этого «главного» актора оказывается именно Россия, история русского народа[19]. История фронтирного пространства Поля, например, XVII века – достойный образец для изучения логики поведения самых различных акторов, начиная, «естественно», с донских казаков, причем границы этого пространства, как верно замечает А. Рибер, склонны быть скорее пористыми, нежели непроницаемыми. В самом деле, этот пример фронтира также представляет собой переходную зону, в которой происходит взаимодействие между двумя или более различными культурами или политическими структурами[20].                

Объект исследования настоящей работы характеризуют самые различные казачьи груп­пы, прежде всего – донские казаки, казаки-некрасовцы (кубанские казаки) и казаки-черноморцы. Хро­но­логия исследований охватывает вторую половину XVII в. – начало XIX в., а ее научно-методическое обоснование определяется следующим:

1) приход казаков на Кавказ именно в это время определялся прежде всего их реакцией на события раскола в РПЦ и массовый приток старообрядцев на Дон, где противостояние с Москвой вылилось в итоге в «религиозные войны» (1670-е – 1680-е гг.); оче­вид­но, что именно после этих событий[21] среди казачьих войск ре­гиона в начале XVIII в. появляется новое – Кубанское (ханское) казачье войско (КХКВ);

2) считаю возможным акцентировать внимание на генетичес­кой связи истории донского казачества и казаков Крымского ханства, посколь­­ку в науке еще не вполне преодолена следующая «дихотомия»: некоторые мест­ные интеллек­туа­лы не признают, например, в казаках-некра­сов­цах кубанс­ких казаков; другие специалисты, рассуждая о характеристиках донского казачества второй половины XVII в., ограничиваются общими рассуждения­ми о том, что после «религиоз­ных войн» конца XVII в. часть донцов ушла на Кавказ, вклю­чая земли Крымского ханства (Правобережная Кубань);

3) культур­ные практики отношений казаков региона с Крымским ханством и Османской империей (турецкая Анапа) развивались и после появления здесь черноморских каза­ков, активно реагировавших на состояние фронтирного пространства в Севе­ро-Восточном Причерноморье. Бегство их в Закубанье к черкесам и в Анапу поощрялось каждым из числа пашей, возглавлявших турецкую админист­рацию в Анапе вплоть до 1820-х гг.

Подчеркну, что эти факты (п.3.) не были единичными, влияя на общий социальный фон в Черномории, закрепляя в народном сознании за этими приобретениями России в Причерноморье статус свободных от крепостного права земель. С другой стороны, не следует забывать об амбивалентности этих оценок, поскольку это «чужое» в недавнем прошлом пространство отпугивало самих черноморских казаков, сопротивлявшихся усилиям войсковых властей по организации, например, разведывательной миссии на Кубань представителя ЧКВ М. Гулика весной 1792 г.[22] Влияние закубанского фронтира нельзя, конечно, сводить к абсолютизации влияния турецкой Анапы (налицо также влияние черкесов), но обращает на себя внимание следующее: казаки-черноморцы зачастую стремились актуализировать свой статус «перебежчика» именно в Анапе. Так, в письме А.А. Головатого атаману ЧКВ З.А. Чепеге от 31 декабря 1796 г. о бежавших (от строительных работ при флотилии) в Анапу казаках, просивших, что поразительно, у анапского пиши отправить их в селение Дунавец (Европейская Турция), как известно, населенное в то время казаками-некрасовцами. Примечательно, что эти казаки изъявляли желание принять мусульманство[23], но паша все же отказался – не без нажима со стороны Чепеги и С.С. Жегулина –  Таврического губернатора; и тогда беглецы сочли возможным бежать к «набережным черкесам».

А в 1795 г. российский шпион сообщал из Анапы, что там находится «теперь всех 31 человек ваших черноморцев (беглых. – Д.С.) и два Егери и ежедневно работаю у паши и в закрытых местах»[24]. Посланцы ЧКВ отправились в Анапу, но в их присутствии, а также самого паши Сеида Мустафы, 26 казака отказались возвращаться, также пожелав принять «магометанский закон». Конечно, можно предположить, что давление турок было определяющим, но такой подход малопродуктивен – подобного рода ситуации имели место и в последующем, причем едва ли не с самого переселения на Тамань черноморцев в 1792 г. Так, еще в 1793 г. в Черномории разыгралось целое дело «Малого-Мазанова»,  растянувшееся на долгие месяцы и привлекшее к себе внимание как турецких властей в Анапе, так высшее руководство российской администрации Таврии. Из факта поимки черноморцами «закубанского» некрасовца А. Мазанова и бегства из плена черноморского казака П. Малого (ранее захваченного тем же                       А. Мазановым) развитие получила история[25] с бегством черноморских казаков в Закубанье, факт чего захотела скрыть войсковая старшина. Мазанова пытали, о чем он сумел рассказать только в Феодосийском уездном суде, причем один из главных свидетелей по этому делу – Петр Малый, неожиданно и «вовремя» умер –  как написано в документе «волею божьею помре». В итоге А. Мазанова именно за недоказанностью обвинений (хотя сам факт пленопродавства Малого никуда не деть, он имел место) отправили в Анапу. Очевидно, таким образом, что заявленная проблематика статьи имеет отношение не только к некрасовским казакам, ее локальность и «случайность» в истории казачества Кавказа и сопредельных территорий – исторический и, что более важно, историографический миф.                                              

Отмечу, что в новейшей историогра­фии появ­ля­ется все больше иссле­до­ваний[26], парадигма которых – многовек­торность развития казачьих сооб­ществ, применение в исследовании самых перспективных методик, отказ от «государствоцентризма» при реконструкции прошлого каза­чества. Это тем более важно, что в истории казачества находим все боль­ше подтверждений тому тезису, что это явление не есть порождение исклю­чительно российской истории и событий развития Российского госу­дарства.

Уместно привести почти забы­тое учеными свидетельство видного представителя «донской исто­рио­гра­­фии» первой половины ХХ века Н. Ян­чевс­кого о том, что еще до появления русских казаков на Дон там уже про­живали казаки – порождение тюркского мира, которые затем органично влились в состав донского каза­чества[27]. Еще в 1930 г. Янчевский сделал важное замечание гносеологи­чес­­кого, по сути своей, значения для казакове­дения: «Вряд ли представляет сколько-нибудь су­щест­венное значение для истории вопрос о том, формировалось ли войско донское из разноплеменных отрядов, пополнялось ли оно служилым людом украинных городов, лежало ли в основе его беглое крестьянство или же перешедшие на службу к Московскому государству наемные отряды турец­кого султана…»[28]. Представ­ля­ется возможным дополнить суждение этого специалиста, «остановившим­ся» в своих научных практиках, однако, на явно устаревшем теперь посыле о том, что донское казачество служило оруди­ем колониальной политики торгового капитала Москвы и являлось наемным войском. Даже если приз­нать определяюще славянский характер источни­ков фор­­мирования донско­го, терского казачества, то сам по себе данный вывод мало что значит в объяснении любых, по сути, «казачьих» событий регио­наль­­ной истории, включая аспект участия казаков в поле международных отноше­ний на Кавказе и смежных с ним территорий.

Очевидно, что донское каза­чество представляло собой уже во второй половине XVII в. тип коллек­тив­ного homo novus, идентичность которого опреде­ля­лась, по всей види­мости, не общностью «московского происхождения» или даже принад­леж­­ностью к православию, а принадлежностью к войсковому братству. Неу­ди­вительно поэтому, что способы, с помощью которых члены этого братства стремятся разделять и отделять социальное пространство, порой су­щест­венно отлича­лись от «метропольных образцов».

Перспек­тив­ное развитие, по мнению автора данной работы, для изучения заявлен­ной проблематики может иметь обращение ученых к выводу И. Ко­пы­тоффа о том, фронтиры являются своеобразны­ми «инкубаторами» для организации и развития новых обществ, поскольку отсутствуют возможности или желание точно воспроиз­во­дить формы социаль­ной жизни метрополии. Недаром среди тяг­чай­ших преступлений, каравших­ся на Дону смертью, на первом месте – измена Войску[29]. Нельзя также не согласиться с мнением исследователя о том, что «фактор фронтира надо считать разрешительным, нежели определяю­щим. Он не создает определен­ного типа общества, но обес­пе­чи­вает вакуум, в котором отсутствуют уста­нов­­лен­ные формы…»[30]. Та­ким образом, исхо­дя из посылки первич­ности войсковых интересов и значи­мос­ти концепта фрон­тира, можно объяснить противоречивую зачастую реак­цию донских каза­­ков на силовые акции в регионе обеих континентальных империй, стремле­ние донцов к отстаива­нию собственных интересов[31].

Еще раз отмечу: что «мо­но­литность» противостояния «ка­зачь­­его мира» мусульманскому при­сутст­вию в регионе – исторический и ис­то­­рио­­гра­фический миф. Несомненно, что одним из первостепенных центров для донских казаков, влиявшим на расширение уровня и объема практик их взаимодействия с «мусульманским миром», например, в XVII в., являлся Азов, как форпост османского владычества в регионе. В конце XVII в. в турецкий Азов перебегают отдельные казаки с Дона, кото­­рые принимают мусульманство, получая в среде бывших едино­верцев уни­­чи­­жительное проз­ви­ще «ахриян». Еще один интересный факт: на представителей южнорусских властей во второй поло­вине XVII в. воз­ла­галась обязанность ловить воровс­ких людей, бегущих не только на Дон, но и в Крым[32]. Нельзя также не вспомнить об эпизоде с вылазкой из Азова к русским позициям одного «охреяна», посланного турками для проверки слов перебежчика в Азов в июле 1695 г.). Назвавшись казаком, он все осмотрел и вернулся в Азов[33].   

Другое дело, что самого пристального внимания ученых заслуживает важное замечание Н.А. Мининкова о том, что на пути исторического сближения сторон, формирования условий для новых (прежде всего – невоенного свойства) практик «стояли огромные трудности, в том числе психологического характера, которые определялись давлением исторической традиции»[34]. Примерно о том же пишет А. Рибер, считающий, что отличие фронтира от линейной границы (в том смысле, что границы фронтирного пространства порой легче преодолимы, нежели пределы пространства, заключенного в линейные грани­цы), не должно сглаживать напряжения, которое существует между практи­кой проведения линейной границы и эволюцией фронтиров. Например, когда М. Романов прислал в 1630 г. опальную грамоту на Дон, по­­­велев при этом ка­за­кам, заключив мир с тур­­ка­ми, напасть на владения Речи Пос­­­поли­той, те с воз­му­щением отка­за­лись, ответив, что не было еще при­ме­­­ра, чтобы они, «при­род­­ные христиане, родив­­шиеся и воз­рос­шие в преда­ниях свя­тых апостолов, ког­да-либо служили с врагами хрис­тианства заодно, и… что сла­ва и честь за их служ­бу отне­сет­ся не к ним, а… турецким лю­дям»[35].

Тем вниматель­нее ученые должны отнестись к анализу противостояния, разыграв­ше­гося между донскими казаками, вытесненными на Кавказ и казаками, оставшимися на Дону. Накал событий был таков, что казаки-«изменники» с поразительным упорством убивали царских посланцев – дело дошло до того, что «верные» царизму донские казаки отказы­ва­лись исполнять царские повеления о передаче, например, аграханским казакам, грамоты с лестными предложени­ями. Обращает на себя внимание способ погребения казаками Кавказа убитых ими «недругов» – утопление трупа в воде. Рабочая гипотеза автора состоит в том,  что вполне вероятна связь этих действий с культом «заложных покойни­ков», поскольку умерших неестественной (насильствен­ной) смертью «мать сыра-земля» отказывалась принимать.

Поскольку по ряду представлений восточных славян на дне водоема находится ад и вообще вода – та стихия, с помощью которой можно отправить покойника на тот свет, то такая «забота» о душах «заложных покойников» лишний раз свидетельствует о психическом напряже­нии в среде казаков-нонконформистов. Представляется, что данные некрасовс­ко­го фольклора типологически сходны описанной ситуации (и могут быть привлечены в качестве основания для развития данной гипотезы), подчеркивая описанное выше отношение к судьбам людей, погребенных в воде: «Если дите какое заплачет, то матери приказывали бросит дите в воду. Женщины не хотели того делать (выделено мной. – Д.С.), закрывали рты младенцам, а они задыхались, умирали, так мертвых младенцев и несли с собою (т.е. налицо участие матерей в детоубийствах, сочетавшимся, однако,  с их отказом  погребать тела в воде. – Д.С.)»[36].     

Еще один важный вопрос – о других формах социальной адаптации казаков на территории Крымского ханства, прежде всего касающийся перенесения на кубанскую землю такой привычной им формы организации общественной жизни как Войска. Обоснованию историчности данной номинации автор посвятил несколь­ко работ, включая два издания монографии; другие историки, прежде всего – Б.М. Боук и О.Г. Усенко, внесли свой весомый вклад в изучение проблемы об освоении казаками Северо-Западного Кавказа, включая Кубань – до прихода сюда казаков-черноморцев, предложив такие варианты наименования указан­но­го войска как Первое Кубанское казачье войско и Кубанское казачье войс­ко. Например, О.Г. Усенко полагает, что 1-е ККВ сформировалось уже до прихода на Кубань некрасовских казаков, на рубеже XVII–XVIII вв.[37]; автор настоящей публикации полагает, что указанный период – лишь начальный этап складывания войсковой организации у кубанских казаков, поскольку и пришли-то они на Кубань впервые лишь в 1689 или 1690 гг. (согласно данным Б. Боука).

Другое дело, и здесь автор солидарен мнению О.Г. Усенко, указанный процесс в силу ряда причин оказался «сжат» во времени и поэтому уже в 1709 г. эти новые насельники Кубани писали, вероятно, самому крымскому хану, от лица «всего Войска Кубанского», чтобы тот отпустил посланцев этого войска, отправленных на Дон: «Оне нши казаки. К сей войсковой грамоте нша войсковая печать приложена»[38]. Номинации – «войско», «войсковой атаман» – применительно к казакам Кубани – весьма быстро входят в документооборот тех времен. Так, например, в отписке бриг. Ф. Шидловского (изложенной в списке с памяти в Посольский приказ Ф.А. Головину из Адмиралтейского приказа от 31 июля 1706 г.), находим: «Да они ж, донские казаки, посылали на речку Красную в новопостроенные полку ево слободы, и своим войсковым указом, кубанского атамана, страшаячи их таковым же боем, и разорением, и грабежем, чтоб тое слободы жители полку ево казаки кумпанейщики к Изюму в службе и ни в чем бы не послушны были»[39].

Можно полагать, что современный дискурс лежит, таким образом, уже не в поле доказывания самого факта проживания в регионе именно кубанских казаков и наличия у них войсковой организации (скептическое отношение к чему до сих пор присутствует в среде некоторых казаковедов – О.В. Матвеев, Н.И. Бондарь и др.), а в поле институционализации различных групп казаков, главным образом, выходцев с Дона, в казачье войско, особенностях его инкорпорирования в систему управления ханами своими кубанскими владениями, участия казаков войска (как части вооруженных сил Крымского ханства), например, в русско-турецких войнах.

Часть вопросов уже получила освещение в других работах автора, часть – нуждается в дополнительных изысканиях. Не в последнюю очередь ответ на обозначенные выше проблемы зависит от ответа на вопрос о статусе пребывания казаков на Правобережной Кубани, их ответственности за свои антироссийские действия не как беглецов, скрывающихся и от власти ханов, но, напротив, как людей, отдававших себе отчет в невозможности столь широких маневров вне признания подданства по отношению к Гиреям? Весь корпус материалов, которыми располагают ныне исследователи, позволяет утверждать, что свой выбор казаки И. Некрасова сделали весьма быстро и добровольно, думается, не без участия первых кубанских казаков, снискавших себе защиту и покровительство со стороны Гиреев уже в конце XVII в. Автор уже писал о временном пребывании группировки И. Некрасова в Закубанье примерно до начала 1712 г., когда, например, И.А. Толстой писал на основании оперативных данных о том, что «воры и изменники Игнашка Некрасов с товарыщи и доныне живут за Кубанью близ Черкес в юрте Аллавата мурзы»[40].

Новые данные позволяют уточнить локализацию этого района, что может оказать помощь исследователям в решении ряда вопросов, связанных с изучением адаптационных практик казаков на территории Крымского ханства, их отношению к возможностям своего безопасного пребывания в регионе. Об идеализации отношений с ногайцами говорить не приходится – так, некий казак, присланный с Кубани от вора Некрасова», показал, что «хотят их Кубанские владельцы выслать вон»[41]. А в расспросных речах некрасовских казаков, например, за октябрь 1710 г., содержатся сведения о шаткости положения на Кубани находящихся «во власти крымского хана» сторонников И. Некрасова[42].

Итак, по уточненным данным (прежде всего работам В.Н. Сокурова[43]) можно полагать, что Аллават-мурза – это Аллакуват-Семиз (Толстый), закубанский ногайский князь Ураковской ветви потомков Касая (Малые ногаи), внук Хорашая Уракова, и юрт этой части ногайцев еще в XVII в. находился на левом берегу Кубани при р. Лабе. В начале XVIII в. он был лидером наврузовцев, которых ученые даже второй половины XVIII в. локализовали «по левой стороне Кубани при реке Лабе» (И. Георги, 1799 г.). Для ученых это тем более важно, что именно татарам Казыева улуса хан приказал в свое время помочь первым кубанским казакам строить городок в междуречье Кубани и Лабы[44]. Следовательно, можно уверенно говорить, что место своего пребывания группировка И. Некрасова избрала в районе исторического проживания первых групп кубанских казаков, выходцев с Дона, где, как известно, таковые к данному времени уже не проживали, массово переселившись оттуда в Копыл, а затем на Тамань. Этот факт – направление пути некрасовцев, скорее всего, к этому городку, является еще одним, правда, косвенным, подтверждением вывода автора[45] о близости земляческих (религиозных?) связей казаков И. Некрасова и «старых» кубанских казаков, просивших, кстати, в 1709 г. крымского хана не выдавать России этих «новых» казаков. В любом случае Игнат Некрасов сумел найти тогда для своего отряда самое безопасное место – на окраине Крымского ханства, в землях наврузовцев, какая-то часть которых могла выражать недовольство очередным появлением казаков в этих землях.

Именно эта защищенность, пусть и не вечная, позволила, вероятно, развернуть И. Некрасову и его сподвижникам развернуть масштабную работу по агитации к уходу на Кубань казаков с Дона, а также избегнуть обострения ситуации возможной их выдачи Девлет-Гиреем II, который заявил российскому посланцу Василию Блеклому: «… что-де мне отдать, чево у меня нет. Я-де ему (Некрасову. – Д.С.) отказал и указ послал, чтоб он в Крыме и на Кубане не был, откуды и как пришел, так бы и ушел»[46]. Итог первым годам пребывания казаков-некрасовцев на Кубани был впечатляющ уже на том основании, что российские власти всерьез обеспокоились возможностью продолжения Булавинщины уже на землях, подвластных хану. В Канцелярии, например, казанского и астраханского губернатора                    П.М. Апраксина с особым тщанием собирали сведения о деятельности некрасовских эмиссаров на Дону, действовавших «для возмущения и наговору чтоб привлеч и других к тамошним ворам побежать на Кубань»[47]. Подчеркну особо, что известный Кубанский поход 1711 г. П.М. Апраксина не в последнюю очередь определялся, как свидетельствуют источники,  необходимостью защиты от «татарев крымских и кубанских воровских казаков»[48]. Самим некрасовцам выбор места поселения позволил весьма быстро пройти начальный этап адаптации, освоиться, столкнуться (значит, узнать – новый социальный опыт) с местным ногайским населением, вероятно, найти механизмы реализации договорных отношений (на это указывает тот факт, что весьма скоро после своего прихода на Кубань казаки-некрасовцы стали весьма далеко уходить от своих жилищ – между тем как очевиден характер их семейного ухода с Дона[49]).

Скорое оформление нашли, надо полагать, и договорные отношения казаков с тем же Девлет-Гиреем  II, и уже в ходе русско-турецкой войны 1710–1711 гг. (окончательно, впрочем, «замирились тогда Россия и Турция лишь по мирному договору 1713 г.) казаки-некрасовцы, потеснившие в лице Некрасова «старых» казаков Кубани, приняли в ней активное участие на стороне Крыма. Так, из показаний пленного запорожца Л. Васильева в Бахмутской воеводской канцелярии (октябрь 1712 г.) следует, что «Сечь де ныне стоит в урочище Кардашине, от Крыма в одном дне конем. Кошевым состоит вор Костя Гердеенко, а при нем же и казаки донские обретаюца, кои купно с Некрасовым ушли…»[50]. В ходе походов на Украину и другие российские земли некрасовцы захватывали, конечно, и пленных – а сам факт участия их в дележе полона также наводит на мысль о стабилизации их положения на Кубани. Так, характерная, вероятно, история произошла уже в 1711 г., когда по показаниям жителя д. Леонтьевы Буераки (верстах в 50–60 от Троицкого) некрасовские казаки, действуя в союзе с кубанскими татарами, разорили сожгли деревню, а «полон, в том числе и ево, Ивана, взяли ж и привезли на Кубань и розделили по разным аулам, а иных продали туркам на каторги»[51].

Таким образом, уже в самый ранний этап пребывания казаков-некрасовцев на Кубани, датируемый 1708–1712 гг., формируются основы их отношений с местным ногайским населением, правящим в Крыму домом Гиреев, «старыми» кубанскими казаками, а также основа для сакрализации в дальнейшем личности Игната Некрасова, вероятно, и ставшего первым атаманом  объединенного Кубанского (ханского) казачьего войска.                                                                                                 

 Примечания