использование материалов разрешено только со ссылкой на ресурс cossackdom.com

Д.В. Сень (г. Краснодар)

Воображение региона как колонизация: Кубань-Черномория-Кубань (практики Российской империи на

Северо-Западном Кавказе в конце XVIII – середине XIX в.).

Ч.1. «Преодоление» Татарии

Существует ли Кубань? Вопрос может показаться абсолютно нелегитимным с точки зрения современного политического дискурса, когда речь идет об инвестиционной привлекательности Кубани-региона, подчеркивании роли в его истории кубанского казачества, объявленного по сути ab ovo местной истории, а учебники под названием «История Кубани» являются необходимым компонентом даже школьного образования. Вместе с тем стоит признать, что сама постановка вопроса неоригинальна уже на том основании, что является «символической калькой» названия статьи Э. Валлерстайна «Существует ли Индия?»[1]. Отмечу, однако, что вплоть до последнего времени ученые почти не интересовались такой проблемой как определение ментальных границ (соответственно – меняющегося пространства) Кубани в парадигме продвижения России на Юг, закрепления ее на берегах Черного моря и решения ей многовековых внешнеполитических задач или таких «вопросов», как крымский, кубанский, шире – Восточный. Новизна статьи определяется, в частности, тем, что данный кейс из области ментальной географии изучается в контексте борьбы империй (Российской и Османской) за территорию и население двух «горячих точек» вдоль евроазиатских границ, которые А. Рибер выделяет в числе пяти аналогичных проблемных зон: Причерноморской степи и т.н. Кавказского узла[2]. В центре внимания автора настоящей статьи – дискурсивные практики Российской империи по формированию различных схем организации географического пространства завоеванного Крымского ханства и наделению разных его частей (главным образом – земель ногайских татар как «ядра» Кубани) определенными характеристиками. По спра­вед­ли­вому замечанию А.И. Миллера, в подавляю­щем большинстве иссле­до­­ва­ний способ воображения региона не объясняется сколько-нибудь четко и подробно, причем историки убежде­ны, что «выбранные ими границы региона "ес­тест­венны", а не являются плодом их собственного или заимствованного у по­­ли­­тиков про­странст­венного вообра­же­ния»[3]. Ситуация усугубляется тем, что многие иссле­дователи искусствен­но вычленяют в госу­дарст­ве некий ре­гион, ретро­спек­тивно используя для его описания такие современные границы, которых рань­­ше не существовало. Отсюда нередки заявления, что «тради­ци­он­но» (оказывается!) Кубанью называются земли Черноморского казачьего войска, а затем так стали именовать территорию Ку­банс­кой области и Черно­морс­кой губернии[4]. Между тем такой регион как «Кубань» оказы­ва­­ется примером вообра­жае­мого пространства, судьба которого теснейшим образом была связана с имперскими «войнами памяти», необходимостью со стороны российского ца­риз­ма управлять новыми окраинны­ми землями. Кроме того, сталкиваясь с многочисленными фактами нелояльного отношения к империи со стороны казаков в погра­нич­ном пространстве, имперские власти искали и другие, более изощренные методы управления новоприобретенными владениями, обратившись, в частнос­ти, к практикам «препарирования» исторического прошлого региона. Ученые отмечают, что в своих интересах государство придает прошлому нужный мону­мен­тальный облик, «взы­вает к пора­жа­ю­щим воображение архетипам, осущест­вля­ет дидакти­чес­­кие ма­нипу­ля­ции с прошлым и всемерно использует его как мощный мо­би­лиза­цион­ный фактор»[5]. Несомненно, что то­по­ни­­­мичес­кую поли­ти­ку госу­дарст­ва (о которой, в частности, пойдет ниже речь) наряду с возведением памятников, празд­­­нова­нием исто­ри­чес­ких дат и пр. можно вклю­чить в список дейст­вен­ных мето­дов «нацио­на­ли­зации масс» (по Дж. Мос­се[6]), в ре­зультате чего сти­ра­ет­ся одна память и зак­ре­пляется другая.

В конце XVIII в., по итогам Русско-турецких войн второй половины XVIII в. Крымс­кое ханст­во было ликви­дировано, и Ма­ни­фестом 8 апреля 1783 г. империя об­ре­ла, наряду с полуостровом Крымским, также «остров Тамань и всю Ку­банс­кую сторону»[7]. Подчеркну, что в тексте Манифеста империя признает принятие под свою высокую руку новых подданных как «неприродных», декларируя при этом «бытия их перемену». Следовательно, можно уверенно говорить о больших трудностях для Романовых в легитимации их прав на новообретенные земли, нежели, например, на обоснование династией «исторических прав» в отношении наследия Киевской Руси, былых завоеваний Рюриковичей. На протяжении веков ногайско-татарская Ку­бань ас­­со­­циировалась в сознании жителей России с «нечистым» прост­ранст­вом, ис­точ­­ником бед и страданий православного люда. Крымское ханство, вассал Османской империи, в состав которого входила Кубань, являлось не только серьезным соперником России в реализации ей политики на европейском, например, направлении, но и несло существенную угрозу, что называется, национальной безопасности – пленные угонялись на земли ханства тысячами. Согласимся с Б.А. Успенским в том, что пространст­во в древ­не­русской литературе и, конечно, сознании человека даже Нового времени, мысли­лось в ценностных категориях, а «те или иные земли расценивались как чистые и нечистые, праведные и грешные. <…> При этом ад и рай также мыслились в пределах географического пространства: их в принципе можно было посетить»[8]. В том же ключе рассуждает Ю.М. Лотман: «…движение в геогра­фическом пространстве становится перемещением по вер­тикальной шкале религиозно-нравственных ценностей, верхняя ступень ко­торой находится на небе, а нижняя – в аду»[9]. Таким образом, все пространст­во вполне «естествен­но» делится в сознании адептов на «чистое» и «нечистое»., пребывание в котором – грех. Можно также добавить, что восприятие славянами татар Крымского ханства (предварительно можно полагать – и ногайцев Кубани) в качестве «бича Божьего» и этих земель («Татарии») как «Тартарии» (в эсхатологическом понимании), также закрепляло за указанным пространством (включая Правобережную Кубань) статус земель «нечистых» и «богопротивных», что вполне укладывается в поле бинарных оппо­зи­ций, «характеризующих структуру физического, психического и соци­аль­ного ми­ров»[10]. На дискурс Татарии необходимо смотреть и шире: с точки зрения «просвещенной» Европы; недаром Г.Л. де Боплан пишет о Крыме (включая татар крымских и ногайских) как о Тартарии, наделяя, например, татар крымских «нечеловеческими» чертами, а черкесов, например, считая тоже татарами[11]. Итак, и Европа, и Россия неизменно на протяжении веков описывали татар и Татарию как оплот дикости, варварства. Причем, как метко выразился Л. Вульф, если за рядом стран, включая Турцию, век Просвещения мог признать «собственную восточную цивилизованность, то татарам напрасно было ждать подобного снисхождения»[12]. Вообще надо полагать, что дискурс Кубани следует рассматривать в ряду других дискурсов, таких, например, как Татария, Азия, Кавказ, Юг, Черкесия. Ведь что примечательно, на многих европейских картах, например, XVI–XVII вв., хорошо знакомых в России, мы находим зримое указание на отнесение интересующего нас пространства и к Татарии, и к Азии[13]; более того, самой России нередко, например, на картах, отказывали в принадлежности к Европе  

Поэтому для России, выступившей в XVIII в. на мировой сцене в качестве великой империи, воспринявшей идеи Просвещения и mission civilisatrice среди отсталых народов, варваров было крайне важно изменить представления о себе в Европе как о варварской ранее стране, как части бывшей Татарии. Тем более оперативно имперс­ким властями в конце XVIII в. предстояло решить другую насущную задачу – трансформировать подобные представле­ния о ре­гио­не, который сам в недавнем прошлом являлся частью Татарии. Примерно о том же пишет Л. Вульф: когда Татария (ее часть?) вошла в состав России и стороны поменялись местами, «татарское влияние по-прежнему учитывалось в общем балансе сил Европы и Азии, цивилизации и варварства»[14]. Рабочая гипотеза автора заключается в следующем: инкорпо­рируя юридически и ад­ми­нистративно новое приграничное пространст­во в им­перскую систему, царизм сознательно пошел на масштабное переимено­ва­ние «региона», причем долгое время практики России по созданию «цент­раль­­ного топоса» управления здесь своими грани­ца­ми носили непоследовательный характер, не говоря уже об  отсутствии продуманности и мно­гообра­зии форм процесса управления по М. Ходарковскому[15]. Кажется, не ошибусь, если приведу в качестве подтверждения мысли о «непоследовательности» характера этой деятельности рассуждение М. Бассина о том, что вестернизированная Петром I Россия обрела в XVIII в. свой дискурс Европы и Азии, а именно – деление страны на европейскую и азиатскую части[16], причем границы последней, например, затем «плавали». Освоение но­вых зе­мель нельзя было начи­нать, оставляя без внимания кон­текст символического влияния «ста­рых» («освя­щен­­ных» традицией приме­не­ния самыми разными истори­чес­кими ак­то­рами) ис­то­­ри­ко-географических пред­став­лений об этих землях, как о «Кубани», «Татарии». Реализацию планов властей по ликвидации («стиранию» с карт) истории той, чужой, уже несуществующей Кубани, необходимо было сочетать с символическим присвоением Россией завоеванного пространства Крымского ханства. Сейчас неважно, затронули практики этого процесса земли ногайских татар раньше или позже земель Крыма, но, скорее всего, это были звенья одной цепи.

 «Привычное» нам имя региона – Кубань (при­ме­нительно к описанию границ именно российских владений на Кавказе, начиная с конца XVIII в.) дос­та­точно противоречиво входит как в бюрократи­ческий («книж­ный») дискурс, так и «фолк­-дис­курс». Несомненно, что разные поко­ле­ния как, например, мест­ных интеллектуалов, так и сторонних (но заинтере­со­ван­­ных) лиц империи вкладывали раз­ный смысл (наполнение географического пространства) при упо­треб­лении данного термина. При этом крайне интересно, что наименование этой части Северо-Западного Кавказа «Кубанью» случилось много раньше вхождения ее в состав России, вслед за чем данное наименование временно исчезло. Во мно­гих документах, как минимум времен XVIII века, мы встречаем прямое указание на обозначение земель Правобережной Кубани (входившей и тогда, и раньше в состав Крымского ханства) именно как Кубани[17]. На известном уже нам атласе 1745 г. Кубанью названы земли именно ногайских татар и, судя по всему, границы этого пространства не распространялись на Левобережье Кубани, массово заселенное черкесами. На европейских картах XVIII в. из фондов РГВИА обширные пространства Правобережной Кубани также населены «Tatares de Kuban»[18], в соседстве с которыми лежит страна «Circassie». Впрочем, на российской карте конца 1770-х гг.[19] часть этого слова (-нь) находим  написанной на пространстве левого берега Кубани, в землях «темургойцев». Скорее всего, речь идет здесь об общих границах интересующего нас региона, нежели каких-то основаниях для того, чтобы спорить, входила ли Черкесия в пространство Кубани или нет. В любом случае, повторимся, употребление такого имени региона как Кубань сопровождалось в представлении многочисленных «европейских» акторов коннотациями явно отрицательного и устойчивого при этом характера. Уже в феврале 1783 г. Екатерина II подписала указ об образовании на территории недавно обретенных земель (см. выше) новой административной единицы, получившей название Таврической области. В состав «Тавриды», очевидно, вошли земли Таманского острова[20], остальные же земли ногайской Кубани решили включить в состав Кавказского наместничества, учрежденного указом от 5 мая 1785 г.[21]. По нашему представлению, в наименовании территории бывшего Крымского ханства иными названиями уже можно видеть попытки империи конструировать новую социальную память местных жителей «Новороссии». Вскоре на эту землю придут новые поселенцы и, например, на земли ногайской Кубани – черноморские казаки, по названию войсковой организации которых, скорее всего, эти земли и будут названы Черноморией. Впрочем, этот сюжет – каким образом не без помощи казаков империя символически боролась с исторической памятью о Крымском ханстве – тема отдельной работы.                

Примечания